Страница 33 из 36
У него был разочарованный вид.
— Но они же не смогут жить в наших краях.
— Почему?
На мой вопрос он неопределенно ответил:
— Так будет лучше.
И затем:
— Говорят, господин Эрар намеревается заявить в полицию? Будто бы господин Дорен погиб насильственной смертью и в деле замешан Марк Онет.
Я ответил:
— Этого быть не может. Господин Эрар слишком осторожен и не станет тревожить правосудие, не имея никаких иных доказательств, кроме россказней мальчика с фермы. Я с вами об этом говорю, потому что вы, кажется, прекрасно осведомлены, господин Жюль. Не забывайте, что несправедливо обвиненный в свою очередь может возбудить дело против тех, кто его оклеветал, не имея никаких доказательств. Вы понимаете меня?
Он взмахнул кнутом, сгоняя в кучу свой скот.
— Людям глотку не заткнешь, — просто сказал он. — Само собой, никому из местных не хочется оказаться замешанным в судебных разбирательствах. Если его собственная семья ничего не предпримет, никто за них этого делать не будет, это уж точно. Но вы же знаете госпожу Декло и Марка Онета…
— Я их знаю довольно поверхностно…
— Скажите же им, чтобы продали свои угодья и уезжали. Так будет лучше.
Он дотронулся кончиками пальцев до своего картуза, пробормотал «прощайте» и удалился. И был вечер.
После долгих возлияний в деревенском кабаке я вернулся домой так поздно, что служанка начала беспокоиться. Я изрядно выпил. Со мной такое нечасто случается. Я не враг бутылки, и она скрашивает мое дикое одиночество. Бутылка успокаивает меня, как это делала бы женщина. Но я веду свой род от бургундских крестьян, которые опрокидывали по литру вина за каждой трапезой, как будто это сыворотка, и поэтому обычно я сохраняю трезвую голову. Теперь, однако, я находился не в своем привычном состоянии. Вместо того чтобы успокоить, вино произвело на меня противоположное действие, повергнув в бешенство. Как назло, сегодня моя старая служанка двигалась особенно медленно. Я дожидался ее ухода, словно у меня было назначено свидание. В действительности я ожидал встречи с молодостью. Воспоминания о прошедших годах приходили бы к нам гораздо чаще, если бы мы сами поманили их как наивысшее наслаждение. Но мы позволяем им дремать внутри нас, и даже хуже — чахнуть и умирать. Позднее мы называем блаженные движения души, вдохновлявшие нас в двадцать лет, наивными и глупыми… Чистая, пылкая любовь приобретает позорные черты низменных удовольствий. В этот вечер прошлое воскресало не только в моей памяти, но и в моем сердце. Я узнавал этот гнев, это нетерпение, это алчное стремление к счастью. Тем не менее меня ждала не живая женщина, а тень, сделанная из той же материи, что и мои мечты. Воспоминание. Ничего осязаемого, ничего теплого: да и зачем тебе нужен жар, старичок с иссохшим сердцем? Я оглядываю свой дом и поражаюсь. Я, в свое время столь честолюбивый и деятельный, неужели я могу вести такой образ жизни, день ото дня волоча ноги от постели к столу и обратно? Разве можно так жить? Я больше не существую. Я больше ни о чем не думаю, ничего не люблю, ничего не желаю. У меня нет ни газет, ни книг. Я засыпаю у камина, покуривая трубку. Я глажу собаку. Разговариваю со служанкой. Вот и все, больше ничего нет. Вернись, моя молодость, вернись! Говори моими устами. Скажи этой Элен, столь разумной и добродетельной, что она солгала. Скажи ей, что ее любовник не умер, что она слишком рано его похоронила, что он жив и все помнит. Она солгала! Только я, я один знал настоящую женщину, заточенную в ней, женщину пылкую, веселую, дерзкую, сладострастную! Франсуа достался лишь ее бледный и холодный двойник, столь же фальшивый, как могильная эпитафия, но я обладал тем, что уже погибло, я обладал ее молодостью.
Ну же… Этот последний бокал вина подарил мне странное возбуждение. Надо себя обуздать. Служанка смотрит на меня в изумлении. Суп уже давно стынет на столе, но я все еще сижу в огромном плетеном кресле, куря и делая небрежные записи, время от времени отталкивая ногой собаку, просящую ласки. Прежде всего я должен остаться один. Не знаю почему. В этот вечер я бы не потерпел присутствия в своем доме ни одного живого существа. Мне нужны лишь призраки… Есть не хочется; я прошу Луизу убрать со стола и уйти. Она запирает на ночь кур. Все эти знакомые звуки… Скрип ставней, щелчок щеколды, протяжные стоны опускаемого в колодец ведра, где в прохладной воде до завтра будут плавать бутылка белого вина и упаковка масла. Я отталкиваю стоящую рядом бутылку. Я ее отталкиваю, но потом вновь тянусь за ней, наполняю свой бокал: от вина мои мысли приобретают невероятную четкость. Ну а сейчас, Элен, настало время для нас!
Это вполне в твоем духе, в духе добродетельной женщины, говорящей своему супругу, что случившееся двадцать лет назад было лишь мимолетным умопомрачением. Как бы не так! Мимолетное умопомрачение! Я же утверждаю, что только тогда ты и жила, а с тех пор лишь притворяешься, производишь разные телодвижения, но подлинный вкус, который можно ощутить лишь единственный раз в жизни, — знаешь, тот фруктовый вкус молодых губ — ты его познала лишь благодаря мне и никому другому. «Бедный старый Сильвио, мой добрый друг, бедный Сильвио, живущий в своей норе». Правда ли, что ты меня совсем забыла? Надо быть справедливым. Я ведь тоже тебя забыл. Чтобы вновь найти тебя, нужно было услышать слова этой девочки, нужен был напрасный стыд бедной Колетт вчера, а еще — и в первую очередь — излишек вина. Но раз уж я тебя нашел, я тебя так быстро не отпущу, можешь быть уверена. Правду ты услышишь только от меня, как услышала ее тогда, когда я научил тебя постигать красоту твоего тела и то, как оно может стать для тебя источником счастья. (Ты не хотела, ты тогда была робкой и целомудренной… Поцелуй, пожалуй, но не более того… И все же ты уступила. И какой ты стала любовницей!) Как мы любили друг друга… Понимаешь, очень удобно сказать: «Это был миг заблуждения, несколько безумных недель, я вспоминаю о них с ужасом». Но правду ты не сотрешь, а правда заключается в том, что мы любили друг друга. Ты любила меня так, что готова была забыть о самом существовании Франсуа, согласиться на все, чтобы меня не потерять. Ах, а сейчас у тебя честное лицо стареющей женщины, матери семейства; ты была ошеломлена, узнав, что твоя дочь Колетт принимала мужчину у себя, в идиллическом Мулен-Неф, когда муж отлучался из дома! А ты сама? Твоя дочь пошла в тебя! Да и та, другая, она похожа на нас обоих. Они — живые существа, а мы, двадцать лет спустя, мертвы, так как мы ничего больше не любим, вот в чем вся правда. Ведь мне-то ты не станешь рассказывать, что ты любишь Франсуа, не так ли? Да, он твой друг, твой муж, вы привыкли жить вместе. Вы могли бы жить как брат и сестра. Действительно, после рождения Лулу вы и живете как брат с сестрой, но ты его никогда не любила, а любила только меня. Давай-ка, приди ко мне, вспомни! Неужели ты стала столь лицемерной? Да нет же, ты такая, как я и думал, ты другая. Как ты сказала?.. В двадцать лет кто-то вселяется в нас. Да, это подвижное, крылатое, светящееся существо воспламеняет нашу кровь, опустошает нашу жизнь и уходит, исчезает. А мне бы хотелось его воскресить, это существо. Слушай его. Смотри на него. Ты его не узнаешь? Помнишь ли ты просторный коридор, белый и холодный, и своего старого мужа (не Франсуа, а первого, того, кто уже так давно умер и чье имя больше никто не произносит), своего старого мужа в постели, и приоткрытую в его спальню дверь (так как он был ревнив и подозрителен), и наше объятие — огромная тень, отбрасываемая в свете лампы на потолок, тень, которую я иногда вижу в своих снах; мы еще гадали, кто ты, а кто я. В действительности же — не я и не ты, а то самое чужое существо, и похожее на нас, и отличающееся, и так давно исчезнувшее!
Элен, подруга моя, помнишь ли ты первый день, когда мы познакомились? Франсуа знал тебя еще девочкой. После помолвки Колетт, когда вы пили у меня пунш, Франсуа рассказывал о вашей встрече. Меня это не касается. Я узнал тебя, когда ты была уже не ребенком, а женщиной, прикованной к престарелому мужу и мечтающей только о его смерти, чтобы выйти замуж за Франсуа. Его в то время не было, он находился за границей. Он преподавал французский в одном из университетов Богемии. А я вернулся из длительной поездки. Ты же была красивой и молодой, и ты тосковала. Но постой. Давай приведем в порядок наши воспоминания.