Страница 32 из 32
Лакеев за людей товарищ, естественно, не считал…
Мы простились, и он ушел.
Покушение было назначено на вечер следующего дня. Фанни пошла со мной. Мы несли бомбы, завернутые в суровую бумагу и укутанные в шерстяные платки. По дороге ни о чем не говорили. Сели на скамейку в маленьком сквере напротив ярко освещенного театра. На улице выстроилась вереница экипажей, повсюду сновали полицейские.
Низкое небо темным куполом нависало над пустынными аллеями, мелкий снежок покалывал кожу ледяными иголками и падал на землю каплями дождя.
— Двор, дипломатический корпус, немецкая свита, министры, — со странным, нездоровым возбуждением перечисляла Фанни, показывая на вереницу экипажей.
Вечер тянулся ужасающе долго, почти бесконечно. Ближе к одиннадцати ветер переменился, повалил снег. Мы замерзли и дважды обошли сквер, чтобы согреться.
Неожиданно из тени вынырнул какой-то человек. Фанни прижалась ко мне, я поцеловал ее, шпик принял нас за влюбленных и исчез. Я не сразу разомкнул объятия, и мне показалось, что в ее жестоких глазах впервые блеснули слезы.
Я отпустил Фанни, и мы продолжили кружить по аллеям. Меня мучил кашель, рот то и дело наполнялся кровью, я сплевывал, снова заходился кашлем, утирал губы ладонью и мечтал об одном — упасть в снег и сдохнуть.
Экипажи тронулись с места: в театре хлопали двери, раздавались свистки агентов.
Я перешел через улицу, держа бомбу в руке, как цветок. Немыслимая нелепость! До сих пор не понимаю, как меня не задержали. Фанни последовала за мной. Мы смешались с собравшейся под колоннадой толпой.
Двери театра распахнулись, выпуская публику. Император с семьей, Вильгельм II и его свита уехали раньше.
Мимо шли женщины в меховых накидках, под легкими кружевными мантильями сверкали драгоценности, военные царапали лед шпорами, и наконец я увидел его… Курилова. Он был очень бледен и выглядел постаревшим, усталым, даже удрученным.
Я обернулся к Фанни:
— Я не могу его убить.
Она вырвала у меня бомбу, шагнула вперед и бросила ее.
Я помню, как мелькали перед глазами лица, руки, глаза людей, исчезая в адском грохоте и пламени взрыва. Нас не ранило, только посекло лица осколками стекла да опалило одежду. Я схватил Фанни за руку, и мы кинулись бежать. Мы бежали, как затравленные звери, прокладывая себе путь через толпу смертельно перепуганных людей. У некоторых руки были в крови, а одежда в лохмотьях. От предсмертного хрипа раненой лошади холодела душа. Мы выбежали на площадь, оказались в самой гуще толпы, я понял, что все кончено, и почувствовал облегчение. Там нас и взяли.
Позже нас привели в комнату по соседству с той, где складывали тела погибших. Из-за царившего вокруг смятения и ужаса полицейский забыл разделить нас.
Фанни неожиданно разрыдалась. Мне стало жаль ее. Я поступил, как должно, взяв вину на себя: Фанни якобы помешала мне, в тот самый момент, когда я собирался бросить бомбу… Так было проще всего… Казалось, что из легких выкачали весь воздух. Я чувствовал, что умру, если только мне позволят закрыть глаза, замереть в неподвижности, и с мучительным нетерпением ждал этого мгновения.
Я подошел к Фанни, дал ей папиросу, сказал, понизив голос до шепота:
— Вам нечего опасаться.
Она покачала головой:
— Не в том дело, не в том… Он мертв! Мертв!..
— Кто мертв? — не понял я.
— Курилов! Я его убила!..
Жажда жизни все еще была сильна в ней, и, когда на крик подбежали жандармы, она повторила:
— Он мертв! Мы его убили!..
Фанни приговорили к пожизненной каторге, меня — к повешению.
Но жизнь и смерть непредсказуемы. Я, как видите, все еще жив… Черт его знает почему, зачем… Она бежала с каторги, участвовала еще в одном покушении. Именно Фанни в 1907-м, нет — в 1908 году убила П. Ее схватили, и она повесилась в камере. Что до меня… Впрочем, о себе я уже все рассказал. Жизнь — глупейшая вещь. Хорошо, что моя скоро закончится.