Онича

Ж. M. Г. Леклезио

Онича

Памяти М. Д. У. Джеффриса

Долгое путешествие

* * *

«Сурабая», уже старое судно, водоизмещением в пять тысяч триста тонн, принадлежавшее компании «Холланд Африка лайн», покидало грязные воды устья Жиронды, направляясь к западному побережью Африки, и Финтан смотрел на свою мать, словно видел ее впервые. Быть может, он никогда прежде не ощущал, как она молода, как близка ему, словно сестра, которой у него никогда не было. Не то чтобы очень красивая, но такая живая, такая сильная. Был конец дня, солнце освещало ее темные волосы с золотистым отливом, линию профиля, высокий выпуклый лоб, составлявший с носом крутой угол, очерк губ, подбородок. Прозрачный пушок на коже, как на каком-нибудь плоде. Он смотрел на нее, он любил ее лицо.

Когда Финтану было десять лет, он решил, что будет звать ее только ласкательным именем — May, как все. Он сам прозвал ее так, еще совсем маленьким, не умея произнести полное имя — Мария Луиза. Прозвище прижилось. Он тогда взял мать за руку, посмотрел ей прямо в глаза и решительно заявил: «С сегодняшнего дня буду звать тебя May». У него был такой серьезный вид, что она какое-то время не знала, что ответить, а потом рассмеялась — тем безудержным смехом, который охватывал ее иногда. Финтан тоже засмеялся, и они словно заключили договор.

Облокотившись о деревянный планширь, May смотрела на струю за кормой, а Финтан смотрел на нее. Был конец воскресенья, 14 марта 1948 года, Финтан никогда не забудет эту дату. Небо и море были густосиними, почти фиолетовыми. Воздух казался неподвижным, потому что корабль двигался с той же скоростью, что и ветер. Несколько чаек тяжело летели над кормой, то отдаляясь, то приближаясь к мачте, где трепыхался, словно старая тряпка, трехполосный флаг. Время от времени они с криком скользили сбоку, и их причитания сливались с дрожью винтов в странную музыку.

Финтан смотрел на мать и с почти болезненным вниманием вслушивался в крики чаек, в каждый звук; ощущал скольжение волн, которые приподнимали и долго удерживали на весу нос корабля, словно чье-то дыхание раскачивало корпус.

Все это было впервые. Он смотрел на лицо May слева от себя, и оно постепенно превращалось в силуэт, чистый профиль на фоне блестящего моря и неба. Думал, что так оно и есть: все это впервые. И вместе с тем не мог понять, почему сжимается горло, сердце бьется сильнее и навертываются слезы на глаза, — не потому ли, что все это было также в последний раз? Они уезжали, и уже ничто никогда не будет как прежде. Там, где кончался белый след корабля, таяла полоска земли. Муть устья вдруг сменилась глубокой морской синевой. Песчаные плёсы, встопорщенные камыши, казавшиеся игрушечными хижины рыбаков и все эти странные береговые очертания: вышки, бакены, рыболовные верши, блокгаузы — все потерялось в движении моря, утонуло в волнах.

Прямо по курсу корабля к горизонту спускался солнечный диск.

«Давай высматривать зеленый луч». May прижала Финтана к себе, ему казалось, что он слышит стук ее сердца в груди сквозь толстую ткань пальто. На палубе первого класса люди хлопали в ладоши, чему-то смеялись. Краснолицые матросы сновали со снастями среди пассажиров, крепили наружный трап.

Финтан обнаружил, что они не одни. Люди были повсюду. Беспрестанно расхаживали с деловым видом между палубой и каютами. Перегибались через леера, чтобы лучше видеть, окликали друг друга, держали в руках бинокли, подзорные трубы. На них были серые плащи, шляпы, шейные платки. Они толкались, громко разговаривали, курили беспошлинные сигары. Финтану захотелось еще раз увидеть профиль May как тень на свету неба. Но она тоже говорила с ним, блестя глазами: «Тебе хорошо? Замерз? Хочешь спуститься в каюту, отдохнуть немного перед ужином?»

Финтан цеплялся за планширь. Его глаза были сухими и горячими, словно камешки. Он хотел видеть. Хотел не забыть это мгновение, когда судно выходит в глубокое море, отделяется от далекой полоски земли, и Франция исчезает в темно-синей морской зыби, и все эти земли, города, дома, лица тонут, перемалываются в струе за кормой, а прямо по курсу, за силуэтами пассажиров первого класса, облепившими борт, как взъерошенные птицы, за их оханьем и смехом, за равномерным урчанием машин в недрах «Сурабаи», урчанием, что дробится на гребне убегающей волны и звучно застывает в неподвижном воздухе, словно обрывки сна, прямо по курсу, в той точке, где небо падает в море, вспыхивает, будто вонзаясь пальцем сквозь зрачок внутрь головы, зеленый луч.

Ночью, той первой ночью в море, Финтан не мог спать. Замирал, стараясь дышать еле-еле, чтобы слышать сквозь дрожь и потрескивание корабельного остова ровное дыхание May. Спину жгла усталость, часы ожидания в Бордо, на причале, на холодном ветру. Поездка по железной дороге из Марселя. И еще все эти дни перед отъездом, прощания, слезы, голос бабушки Аурелии, рассказывавшей кучу забавных историй, лишь бы не думать о том, чт о происходило. Разлука, разрыв, оставшаяся в памяти прореха. «Не плачь, bellino [1], а ну как я тебя там навещу?» Медленная качка сжимала ему грудь, захватывала и уносила, обнимала и заставляла забыть, подобно боли, подобно тоске. Лежа на узкой койке, Финтан прижимал руки к телу, позволяя качке переваливать себя с боку на бок. Падал, быть может, как когда-то во время войны, соскальзывал назад, на другую сторону мира. «Что там? Там?» Слышал голос тети Розы: «И что там такого хорошего? Там что, не умирают?» Пытался увидеть, после зеленого луча, после неба, падающего в море. «Где-то далеко-далеко, за тридевять земель, есть страна, куда попадаешь после долгого путешествия, когда все позабыто, когда уже не знаешь даже, кем был…»

Голос бабушки Аурелии еще звучал над морем. Лежа в жестком углублении койки, чувствуя вибрацию машин всем телом, Финтан слушал голос, говоривший сам по себе, пытавшийся удержать нить другой жизни. Ему уже трудно было забывать. «Ненавижу его, ненавижу. Не хочу уезжать, не хочу туда ехать. Ненавижу его, никакой он мне не отец!» Остов корабля потрескивал на каждой волне. Финтан пытался расслышать спокойное дыхание матери. Громко зашептал: «May! May!» А поскольку она не ответила, выскользнул из койки. Через шесть вертикальных прорезей отдушины над дверью в каюту сочился слабый свет. Прямо за ней в коридоре горела электрическая лампочка. Двигаясь, он видел ее светящуюся нить в каждой прорези. Их каюта располагалась внутри корабля и не имела иллюминатора, на другую не хватило средств. Воздух тут был серый, удушливый и сырой. Широко раскрыв глаза, Финтан пытался рассмотреть на другой койке силуэт спящей матери, тоже уносимой вспять по движущемуся океану. Корабельный остов потрескивал от качки; волна то толкала судно, то замирала, то снова толкала.

Глаза Финтана были полны слез, хотя он не очень понимал почему. Болело в самой середине тела, где распадалась, изглаживалась память.

«Не хочу в Африку». Он никогда не говорил этого ни May, ни бабушке Аурелии, никому. Наоборот, очень сильно хотел туда, желание так его обжигало, что он больше не мог спать в Марселе, в квартирке бабушки Аурелии. Его жгло и лихорадило в поезде, ехавшем в Бордо. Он больше не хотел ни слышать голоса, ни видеть лица. Приходилось закрывать глаза, затыкать уши, чтобы стало легко. Он хотел быть кем-то другим, кем-то сильным, кто не говорит, не плачет, у кого не колотится сердце, не болит живот.

Он станет говорить по-английски, у него появятся две вертикальные складки меж бровей, как у мужчины, и May больше не будет его матерью. Человек, который ждет их там, в конце плавания, никогда не будет его отцом. Это просто незнакомец, который писал письма, чтобы они приехали к нему в Африку. У него нет ни жены, ни ребенка; они его не знают, никогда не видели, так зачем же он их ждет? Правда, у него есть имя, красивое имя, его зовут Джеффри Аллен. Но, приплыв туда в конце путешествия, они быстро-быстро пройдут по причалу, и он ничего не заметит, никого не узнает, и ему останется лишь вернуться к себе, ни с чем.

1

Красавчик, милок, милочек ( итал.).