Страница 34 из 43
Сегодня, когда миру грозит удушье и голод, когда кажется, что изобилие древнего рога иссякло, между тем как люди упорно претендуют на обладание более чем гипотетической вечностью, уроки философов индейской Америки кажутся далекими, туманными. Однако стоит внимательно послушать некоторых современников, таких как Олдос Хаксли, Жак-Ив Кусто, Теодор Тэйлор: ведь они утверждают почти то же самое. То, что писал в 1949 году Олдо Леопольд в предисловии к своему «Календарю песчаного графства», нимало не устарело по сей день: «Подобно ветру и закатам, дикую природу тоже считали вечной, пока прогресс не принялся ее портить. Сегодня мы должны решить, стоит ли «высокий уровень жизни» той цены, которую мы должны заплатить, черпая из запасов дикой и свободной природы. Для нас, представителей меньшинства, возможность наблюдать за дикими гусями дороже телевидения, а шанс найти луговой нарцисс — такое же неотторжимое право, как свобода слова». [47]
Так ли отличаются эти слова современного человека, живущего в самом индустриализированном и заасфальтированном уголке Нового Света, от того, что думали и как намеревались жить древние люди, с восхищением открывавшие для себя место будущего основания Теночтитлана и Тцинтцунтцана? И велика ли разница между убеждениями эколога и стремлениями полукочевых племен пустыни Сонора или основателей Чичен-Ицы?
Унаследовав прошлое древней Америки, Мексика не только обрела собственную историю и приобщилась к богатейшей цивилизации. Страна получила в свое распоряжение глубокий источник оригинальной мысли, объединяющей человека с его природной средой. Мудрость и умеренность в использовании благ этого мира — вот наследие веков, к которому нынешняя молодежь начинает проявлять горячий интерес. Мексика подвержена очень серьезным кризисам, связанным с градостроением и внедрением современной технологии: ей грозит опасность стать «зоной бедствия». Но культурное наследие делает ее и местом рождения новых альтернатив, иных подходов. Мексика — первое государство, объявившее в своей конституции леса и реки общественным достоянием; во времена революции, когда наемники нантакетской компании еще не утихомирились, общественное мнение страны уже потребовало охранительных мер в отношении лагуны Охо-де-Льебре и заплывающих туда для размножения китов. А памятный договор 1967 года, заключенный в Тлателолько, ознаменовал отказ большинства латиноамериканских государств от ядерного оружия.
Для тех, кто жил на территории Мексики в доколумбову эру, как и для большинства их американских современников, земля не была объектом владения. Те люди умели помнить, что она лишь дана им в пользование на краткий срок человеческой жизни. И эта тленная, хрупкая связь человека и земли до сих пор жива.
Яго Дасиано в Тарекуато
Тарекуато — большое селение на склонах хребта Поперечная Вулканическая Сьерра, называемого тараскской Месетой, в противоположность мичоаканским низовьям, где находятся города со смешанным населением: Замора, Сауайо, Чавинда, Хакона, Ла-Пьедад. Селение старое, вероятно основанное в XIII веке, во времена казонци Тангашоана I или его сына Цицика Пандакуаре, когда границы империи на западе раздвинулись до самой Колимы в устремлении к новым угодьям и для лучшего контроля над медными рудниками на «горячих землях».
Во время завоевания Мичоакана солдатами Кристобаля де Олида Тарекуато насчитывал уже до тысячи очагов; подобно остальным пурепечским селениям, он располагался вокруг «иакаты», церемониальной насыпи, увенчанной деревянным храмом. Неподалеку высится гора, названная Тцинтцун (Колибри) в знак приверженности культу бога-колибри, который был покровителем одной из столиц империи — Тцинтцунтцана, расположенного на берегу озера Пацкуаро. Когда казонци Тангашоан был замучен и убит завоевавшим эту землю Нуньо де Гусманом, местные индейцы, лишенные и своего повелителя, и изгнанных христианами жрецов, низведенные до положения рабов, обложенные податями, принужденные к подневольному труду, утратили сверх того даже собственную идентичность, получив взамен былого самоназвания обидную кличку «тараскуэ» («тести», поскольку захватчики присвоили их дочерей). Еще недавно представители одного из самых гармоничных и богатых обществ древней Америки, где процветали искусства, развивалась философия, а жизнь подчинялась корпоративным законам «уриеча», предвосхищавшим установления современных профсоюзов, направленным против несправедливости, продажности и моральных извращений, равно как и неустройств материального обихода, эти люди внутренне сопротивлялись тирании новоявленных властителей, ни во что не ставивших ни культуру, ни высокую духовность и нравственность побежденных.
Прежде всего обрушение устоев затронуло нервные центры империи — три прибрежных озерных города: Пацкуаро, Тцинтцунтцан и Иуатцио. Отдаленные селения сопротивлялись успешнее. Через четыре века после гибели империи и Ангауан, и Черан, и Окумичи, и особенно Тарекуато все еще отмечены чертами культуры предков. Тарекуато выглядит почти так же, как его увидел в 1540 году Яго Дасиано, первый миссионер, решивший там обосноваться, чтобы принести жителям Слово Христово и облегчить их страдания, причиняемые легионерами конкисты. Деревня, несмотря на наличие алькальда — представителя власти, назначенного городскими властями Морелии, — управляется четырьмя «старшинами» (cabildos) — по одному от каждого конца, — выбираемыми среди самых разумных и пожилых, — очевидная преемственность, достаточно вспомнить старейшин времен мичоаканских властителей. Вторжение современной цивилизации с ее асфальтированными дорогами и путешествиями в США не изменило повседневной жизни, которая течет в том же русле, что и жизнь пурепеча дней былых: культ предков, череда религиозных празднеств, музыка, танцы, ритуальные винопития, отличающие быт Тарекуато, — все это напоминает эпоху казонци Тангашоана I. Главным занятием жителей остаются сельскохозяйственные работы, причем в их самой архаической, а потому и наиболее символичной форме: в Тарекуато все еще используются «тарекуа» — палки-копалки, ими в почве выковыривают ямки для посева кукурузных семян, как в незапамятные времена. Избежав искушений нынешнего мира «бахиос», чужаков, «людей снизу» (тех, кто живет в долине Заморы и использует современную, интенсивную культуру пахоты), пурепеча все еще хранят свои ценности, свой язык и свою идентичность. Сегодня в Тарекуато, как и в других селениях Месеты, происходит обновление традиций, люди стремятся сохранить связь с великолепным, насильственно оборванным прошлым.
Тарекуатские женщины прекрасны, в целом крае мало найдется таких, что могли бы тягаться с ними, они неподражаемо грациозны — высокие, тонкие, в темных платьях и сине-черных шалях, накинутых на голову. Эти индеанки отнюдь не молчаливы, не тушуются, как арабки, а поражают, кроме красоты, еще и взрывной веселостью, напористым бахвальством; в них чувствуется скрытая сила этого народа, его решимость ныне и впредь сопротивляться порче, идущей из внешнего мира.
Магическая устойчивость пурепечской цивилизации подвергается сегодня весьма серьезным испытаниям. Истощение почв, исчезновение лесов, загрязнение земель, находящихся в общественном ведении, разрушение традиций, то есть тирания богатых наций по отношению к большей части остального мира, сказываются и в Тарекуато. Если бы Яго Дасиано вернулся, ему пришлось бы констатировать, что бедствие усугубляется. Потомкам пурепеча и ныне, как во дни набега солдат-бесов Нуньо де Гусмана, грозит уничтожение, но опасность принимает более изощренные формы: алкоголизм, распад семьи, самоубийства, преступность и политические, подчас кровавые разборки, эмиграция «на Север» истощают силы горцев. Но это все на поверхности, а самая большая угроза невидима. Она скрывается под маской североамериканского культурного империализма, подменяющего общинный уклад стремлением к личной выгоде. Это зло, которое поражает не только мексиканских индейцев, но все испаноязычные страны континента. В Тарекуато оно лишь приобретает более наглядный и драматичный вид оттого, что старина была так сладостна и прекрасна, а пейзаж, древний, как сам Новый Свет, великолепен: здесь старцы в лохмотьях и девы, в своих традиционных одеждах похожие на цветки черных лилий, еще способны воскресить хоть на несколько мгновений хрупкий образ минувшего счастья.
47
Aldo Leopold. Almanach d'un comté des Sables, traduction A