Золотоискатель

На пляже я одеваюсь, не дав телу обсохнуть, и снова отправляюсь в путь, ступая босиком по раскаленному песку. Чуть дальше мне встречается стайка чернокожих ребятишек, направляющихся удить осьминогов. Им примерно столько лет, сколько было нам с Дени, когда мы совершали наши вылазки на Черную реку. Они в изумлении смотрят на странного белого в запятнанной морской водой одежде, со слипшимися от соли волосами и бородой. Может, они принимают меня за жертву кораблекрушения? Когда я подхожу ближе, они убегают и прячутся в тени кокосовой рощи.

Перед тем как войти в поселок, я, чтобы не пугать людей, отряхиваю одежду и расчесываю волосы. По ту сторону рифов виднеются мачты шхуны Брадмера. На длинном коралловом молу выстроились в ряд, ожидая погрузки, бочонки с маслом. Матросы отвозят их на пироге на борт и возвращаются за следующей партией. Остается погрузить еще бочонков пятьдесят.

Вернувшись в отель, я обедаю вместе с капитаном Брадмером. В прекрасном расположении духа он сообщает мне, что погрузка масла будет завершена сегодня ближе к вечеру, а завтра на рассвете мы снимемся с якоря. Чтобы не дожидаться отлива, мы переночуем на борту. А затем, к моему удивлению, он заговаривает со мной о моей семье и об отце, с которым познакомился когда-то в Порт-Луи.

— Я узнал о несчастьях, что свалились на него, обо всех его неприятностях, долгах. Все это очень печально. Вы ведь жили в Ривьер-Нуаре?

— В Букане.

— Да, верно, за имением Тамарен. Я бывал у вас когда-то, задолго до вашего рождения. Это было еще при вашем дедушке. Прекрасный белый дом с восхитительным садом. Ваш батюшка только-только женился тогда. Я помню вашу матушку совсем юной женщиной с красивыми темными волосами и прекрасными глазами. Ваш батюшка был сильно влюблен в нее, это был брак по любви. — Помолчав, он добавляет: — Как жаль, что все так закончилось, счастье недолговечно. — Он смотрит через веранду в садик, где копошится черная свинья в окружении целого птичника. — Да, жаль…

Больше он не произносит ни слова. Словно сожалея о проявленной слабости, капитан встает, надевает шляпу и выходит из дома. Я слышу, как он переговаривается с хозяйкой, затем появляется вновь:

— Сегодня вечером, мсье, пирога отправится в последний рейс в пять часов, до начала прилива. Извольте быть к этому часу на молу. — Это больше похоже на приказ, чем на пожелание.

Проведя день в скитаниях по южному острову, который я исходил от поселка до восточной оконечности и от больницы до кладбища, в назначенное время я стою на молу. Мне не терпится поскорее снова оказаться на «Зете» и продолжить плавание к Родригесу.

Мне кажется, что все, кто сидит сейчас в удаляющейся от берега пироге, испытывают то же, что и я, — то же желание поскорее выйти в открытое море. На этот раз капитан правит сам, а я сижу впереди. Я вижу, как приближается гряда рифов, как, вздымая стену пенных брызг, бьются о нее длинные валы. Вот нос пироги задирается навстречу набегающей волне, и сердце у меня колотится от страха. Меня оглушает шум прибоя, крики вьющихся над нами птиц. «Навались!» — кричит капитан, когда волна откатывает назад. Несколько взмахов восьми весел — и пирога устремляется в узкий проход между рифами, взмывает на подоспевшую волну. Ни одной капли не попало внутрь! И вот мы уже скользим по бездонной синеве к чернеющему вдалеке силуэту «Зеты».

Позже, на борту, когда матросы спускаются в трюм для сна или игры в кости, я смотрю в ночь. На острове, там, где стоит поселок, мигают огоньки. Но вот они гаснут, и земля исчезает из виду. Остается лишь темное ничто да шум волн на подводных камнях

Как почти каждый вечер с начала путешествия, я лежу на палубе, завернувшись в старую конскую попону, и смотрю на звезды. Свищет в снастях морской ветер, предвещая начало прилива. Я уже ощущаю толчки первых валов, они устремляются под корпус корабля, от чего остов трещит по всем швам. Скрипят и стонут якорные цепи. В небе блещут неподвижные звезды. Я внимательно вглядываюсь в них, стараясь отыскать те, которые мне известны, как будто в очертаниях созвездий смогу прочесть свою судьбу. Скорпион, Орион, легкий силуэт Малой Медведицы. У самого горизонта — Корабль Арго, с длинной «кормой», под узким «парусом», Малый Пес, Единорог. И особенно — Плеяды, напоминающие мне сегодня вечером о прекрасных ночах в Букане, семь огоньков, чьи имена, которые назвал нам отец, мы с Лорой повторяли как волшебное заклинание: Алкиона, Электра, Майя, Атлант, Тайгета, Меропа… И последняя, ее мы называли не сразу, такая маленькая, что никогда не знаешь, действительно ли ты ее видишь: Плейона. Я и сегодня люблю повторять вполголоса их имена, один, ночью, как будто знаю, что в этот самый момент они появляются там, над Буканом, в просвете между облаками.

Ночью поменялся ветер. Теперь он снова дует на север, делая невозможным наше возвращение назад. Капитан решил уклониться от ветра, а не возвращаться на Агалегу и ждать попутного. Об этом мне равнодушно заявил рулевой. Но мы когда-нибудь пойдем на Родригес? Всё зависит от того, как долго продлится шторм. Благодаря ему мы добрались до Агалеги всего за пять дней, а вот теперь должны ждать, чтобы он позволил нам идти обратно.

Я единственный, кого беспокоит маршрут. Моряки продолжают жить и играть в кости, как будто всё остальное не имеет для них никакого значения. Может, это и называется авантюрным духом? Нет, не в этом дело. Они ничьи, у них нет родины, вот и всё. Весь их мир — это палуба «Зеты» и душный трюм, где они спят ночью. Я смотрю на темные, обожженные солнцем, обветренные лица, похожие на отполированные морем камни. И, как и в ночь отплытия, во мне поднимается глухая, безотчетная тревога. Эти люди принадлежат другой жизни, другому времени. Даже капитан Брадмер, даже рулевой — и те с ними, на их стороне. Они так же равнодушны к местам, где бывают, у них нет желаний — им безразлично все, что волнует меня. Их лица так же бесстрастны, в их глазах блестит железная твердость моря.

Теперь ветер гонит нас на север, мы идем на раздутых парусах, разрезая форштевнем темное море. Час за часом, всё вперед и вперед, день за днем. Мне надо смириться с этим, подчиниться стихии. Каждый день, когда солнце достигает зенита, рулевой спускается в трюм, чтобы отдохнуть там, не закрывая глаз, а я встаю к штурвалу.

Может быть, так я научусь не задавать вопросов? Разве море спрашивают о чем-либо? Разве можно требовать отчета у горизонта? Истинны лишь подгоняющий нас ветер, перекатывающиеся волны да неподвижные звезды, что ведут нас ночью.

Сегодня капитан вдруг заводит со мной разговор, говорит, что рассчитывает продать груз масла на Сейшелах, где живет его хороший знакомый, г-н Мори. Этот г-н Мори и займется отправкой масла на больших торговых судах в Англию. Капитан Брадмер обращается ко мне с равнодушным видом, куря зеленый табак, сидя в привинченном к палубе кресле. Затем, совершенно неожиданно, он вновь заговаривает со мной об отце. Он слышал о его опытах и планах электрификации острова. Знает он и о разногласиях, которые поссорили отца с братом и стали причиной нашего разорения. Он говорит мне всё это безразличным тоном, без комментариев. О дяде Людовике он говорит лишь: «A tough man» («Тяжелый человек»). И всё. Здесь, посреди такого синего моря, минувшие события, пересказанные монотонным голосом капитана, кажутся мне далекими-далекими, почти чуждыми. Затем я и оказался на борту «Зеты», между небом и морем — нет, не для того, чтобы забыть, разве можно вообще что-то забыть? — а чтобы выхолостить память, сделать ее безобидной, безвредной, чтобы воспоминания скользили мимо и уносились прочь, как солнечные блики на морской воде.

Сказав эти несколько слов об отце и Букане, капитан умолкает. Он курит, закрыв глаза и скрестив на груди руки; можно подумать, что он дремлет. Но вдруг он оборачивается ко мне и спрашивает приглушенным голосом, едва слышным в шуме ветра и моря: