Золотоискатель

Но я все равно не сплю. Люди затихли, но на смену им явились насекомые. Носятся по трюму гигантские тараканы, жужжа, перелетают из конца в конец. Между их топотом и жужжаньем я слышу над самым ухом тоненькое пение москитов. Чтобы спастись от них, я накрываю рубашкой лицо и руки.

Потеряв всякую надежду уснуть, я тоже пробираюсь к трапу и высовываю голову в открытый люк. Ночь снаружи прекрасна. Вновь поднялся ветер и наполняет теперь распущенные на три четверти парус а . Это холодный ветер, он дует с юга и подгоняет корабль. После душного, жаркого трюма мне становится зябко на ветру, я дрожу, но это приятная дрожь. Не буду я слушаться приказов капитана Брадмера. Прихватив старую конскую попону — напоминание о буканских временах, — я вылезаю на палубу и иду на нос. На корме стоит чернокожий рулевой, с ним — два матроса, покуривающих ганжу. Я сажусь на самом носу, под треугольными крыльями кливеров и смотрю на небо и на море. Луны нет, но мои привыкшие к темноте глаза различают каждую волну, видят воду цвета ночи, белые пятна пены на ней. Мерцают, освещая море, звезды. Никогда я не видел таких звезд. Даже тогда, в саду Букана, когда мы с отцом шли по Звездной аллее, они не были так прекрасны. На суше небо заслоняют деревья или горы, оно блекнет из-за неосязаемой, словно дыхание ручьев, лугов, колодцев, дымки. Небо далеко, на него смотришь как из окна. Но здесь, посреди моря, тьма безгранична.

Между мной и небом нет ничего. Я ложусь на палубу, головой на закрытый люк, и смотрю, смотрю изо всех сил на звезды, будто вижу их впервые в жизни. Качается меж двух мачт небо, кружатся созвездия, взмоют вверх, остановятся на миг — и снова падают вниз. Я еще не узна ю их. Звезды — даже самые тусклые — горят здесь так ярко, что кажутся мне незнакомыми. Вон там, по левому борту — Орион, а восточнее — вроде бы Скорпион со сверкающей звездой Антарес. А вот эти, что так хорошо видны, когда стоишь лицом к корме, вон там, над самым горизонтом — ст о ит лишь опустить глаза, чтобы увидеть, как они медленно качаются, — это Южный Крест. Я вспоминаю голос отца, когда он вел нас через темный сад, чтобы показать его над цепью холмов — легкий и неуловимый.

Я смотрю на звездный крест, сиявший когда-то в небе Букана, и уношусь все дальше и дальше. Мне страшно оторвать от него взгляд — я боюсь, что больше никогда не смогу отыскать его.

Так я и заснул в эту ночь, перед рассветом, не сводя с Южного Креста широко раскрытых глаз. Свернувшись клубком под попоной, подставив лицо и волосы порывам морского ветра, под хлопки кливеров на ветру и хруст разрезаемых форштевнем волн.

Встав с рассветом, я смотрю не шевелясь на море со своего места на корме, рядом с чернокожим рулевым. Рулевой — коморец с черным, как у абиссинца, лицом, но при этом глаза у него зеленые, лучистые. Он — единственный, кто действительно разговаривает с капитаном Брадмером, и мой статус пассажира, путешествующего за плату, дает мне право находиться рядом с ним и слушать его речи. Он говорит медленно, подбирая слова, на очень чистом французском языке с едва заметным креольским акцентом. Рассказывает, что раньше учился в школе при монастыре в Морони и должен был стать священником. Но однажды он все бросил, просто так, без причины, и пошел в моряки. Теперь он плавает, уже тридцать лет, и знает все порты от Мадагаскара до африканского побережья, от Занзибара до архипелага Чагос. Он рассказывает об островах: Сейшелах, Родригесе и более далеких — Хуан-де-Нова, Фаркухар, Альдабра. Но больше всего он любит остров Сен-Брандон, где живут только морские черепахи и птицы. Вчера, оторвавшись от созерцания набегающих волн, я уселся на палубе рядом с рулевым и слушал, как он разговаривает с капитаном Брадмером. Вернее, мне следовало бы сказать «разговаривает перед Брадмером», потому что, как истинный англичанин, капитан может часами сидеть не двигаясь в своем конторском кресле, курить зеленые сигаретки и слушать рулевого, издавая в ответ лишь туманно-одобрительное хмыканье — этакое покрякивание, которое не означает ничего иного, кроме его присутствия в данный момент в данном месте. Чудн ы е истории рассказывает рулевой своим медленным, певучим голосом, не сводя зеленых глаз с горизонта — про порты, про бури, про рыбаков, про девок, — истории без цели и без конца, как и его жизнь.

Мне нравится, как он рассказывает про Сен-Брандон, — будто это рай. Сен-Брандон — его любимое место, он без конца возвращается туда в мыслях, в грезах. Много островов, много портов перевидал он на своем веку, но именно там завершаются для него все морские пути. «Когда-нибудь я вернусь туда умирать. Вода там голубая-голубая, чистая-чистая, как в самом чистом источнике. В лагуне она совсем прозрачная, такая прозрачная, что ты плывешь на пироге и не видишь ее — как будто летишь над морским дном. А вокруг лагуны — множество островков, с десяток думаю, только названий их я не знаю. Мне было семнадцать, когда я попал на Сен-Брандон, совсем еще мальчишка, только что сбежал из семинарии. Тогда я решил, что попал в рай, а теперь я так и думаю: рай земной был именно там, там жили первые люди, не знавшие, что такое грех. Я сам давал названия островам — какие хотел: один назывался Подкова, другой — Щипцы, третий, сам не знаю почему, — Король. Я прибыл туда на рыбачьем судне из Морони. Эти люди пришли убивать, как хищные звери. А в лагуне каких только рыб не было, они плавали вокруг нашей пироги, медленно, никого не боясь. И морские черепахи подплывали совсем близко, чтобы поглазеть на нас, — так, словно в мире вовсе нет смерти. Морские птицы тысячами летали вокруг… Они садились на палубу, на реи, смотрели на нас, потому что, думаю, до нас они вообще людей не видали… И тут мы принялись их убивать». Рулевой рассказывает, зеленые глаза его наполнены светом, лицо обращено к морю, словно он снова видит все это. Я невольно следую глазами за его взглядом и тоже вижу там, за горизонтом, атолл, где все еще ново и нетронуто, словно в первые дни после сотворения мира. Капитан Брадмер достает сигарету, хмыкает с видом человека, которому не так-то просто заморочить голову. Позади нас два матроса-негра — один явно с Родригеса — тоже слушают рассказы рулевого, мало что понимая. А рулевой рассказывает о лагуне, которую увидит теперь только в день своей смерти. Он говорит об островах, где рыбаки на время охоты на морских черепах и рыбной ловли строят себе шалаши из кораллов. О штормах, которые случаются там каждое лето, таких сильных, что море совершенно скрывает под собой острова, смывая с них все следы земной жизни. И так каждый раз: море смывает всё, и потому острова эти всегда новые. А вода в лагуне, где плавают самые красивые в мире рыбы и живет множество черепах, остается чистой и прекрасной.

Рулевой рассказывает об острове Сен-Брандон, голос его звучит тихо и нежно. И мне кажется, что для того я и попал на этот корабль, медленно плывущий посреди бескрайнего моря, — чтобы слушать его рассказы.

Море приготовило мне эту тайну, это сокровище. Я принимаю в себя этот искрящийся свет, я жажду этой синевы, этого неба, этого бескрайнего горизонта, этих бесконечных дней и ночей. Мне надо больше, больше. Рулевой все говорит — теперь про Кейптаун и Столовую гору, про бухту Антонжиль, про арабские фелюки, что рыщут вдоль африканских берегов, про пиратов Сокотры и Адена. Мне нравится его певучий голос, его черное лицо с сияющими глазами, его высокая фигура за штурвалом, когда он ведет наш корабль навстречу неизведанному, и ветер шумит в парусах, и форштевень рвет волну, и горят всеми цветами радуги брызги.

Каждый день, когда солнце клонится к закату, я иду на корму и смотрю на сверкающий пенный след. Это мое любимое время: кругом все тихо, на палубе — никого, кроме рулевого и матроса, наблюдающих за морем. Тогда я думаю о земле, о Мам и о Лоре, таких далеких там, в глуши, в Форест-Сайде. Я снова вижу мрачный взгляд Лоры в тот момент, когда я рассказывал ей о кладе, о золоте и драгоценных камнях, спрятанных Неизвестным Корсаром. Слушала ли она меня тогда? Ее лицо было бесстрастно и непроницаемо, а в глубине глаз горел странный, непонятный огонек. Его, этот огонек, я хочу увидеть сейчас в бескрайнем взгляде моря. Лора нужна мне, я хочу помнить о ней каждый день, ибо знаю, что без нее не смогу отыскать то, что ищу. Она ничего не сказала при нашем расставании, она не выглядела тогда ни грустной, ни веселой. Но когда она взглянула на меня на перроне вокзала в Кюрпипе, в ее глазах снова сверкнул этот огонек. Потом она отвернулась и, не дожидаясь отправления поезда, ушла, я видел, как она шла среди толпы по дороге на Форест-Сайд, где ее ждала еще ничего не знавшая Мам.