Протокол

Моя дорогая Мишель!

Признаюсь, мне немного страшно одному в этом доме. Наверное, если бы ты лежала, обнаженная, на полу и я мог бы опознаватьсобственную плоть в твоей, залитой солнцем, гладкой и теплой, не было бы нужды во всем остальном: сейчас, в этот самый момент, когда я пишу тебе, между шезлонгом и плинтусом есть узкий кусок пространства точно по твоему росту — 1 метр 61 сантиметр, а вот объем бедер больше твоего — 88,5 сантиметра. Я вижу землю, обратившуюся в хаос, я боюсь дейнотериев [2], питекантропов, неандертальца (каннибала), не говоря уж о динозаврах, лабиринтозаврах, птеродактилях и иже с ними. Я боюсь, что холм превратится в вулкан.

Или что арктические льды растают, уровень моря поднимется и смоет меня. Я боюсь людей на пляже, ВНИЗУ. Песок становится зыбучим, солнце становится пауком, а дети — креветками.

Адам захлопнул тетрадь, приподнялся на локтях и выглянул на улицу. Вокруг никого не было видно. Он прикинул, сколько времени понадобится на то, чтобы спуститься к воде, искупаться и вернуться. Смеркалось; Адам не знал наверняка, как давно не выходил из дома — день, два или больше.

Судя по всему, ел он только печенье да купленные по скидке в «Призюник» вафли. Временами у него болел желудок, во рту стоял мерзкий горько-кислый вкус. Он облокотился о подоконник и бросил взгляд на часть города, проглядывавшую справа, между двумя холмами.

Адам закурил одну из последних сигарет, оставшихся от восьми пачек, купленных в россыпьв последний поход по магазинам, и сказал:

«Зачем вообще выходить в город? Делать то, что я делаю со всеми этими штуками из потустороннего мира — до смерти бояться, да и верить, что, если я ими не займусь, они придут и убьют меня, — да, да — это того стоит — я понимаю, что утратил психологический рефлекс… но раньше? раньше я много чего мог, а теперь понимаю, что все кончено. Адам, черт бы тебя побрал, ну не могу я бродить между домами, слушать их вопли, хрипы, болтовню, молча прячась за углом. Рано или поздно придется вымолвить слово, сказать: да, спасибо, извините, какой прекрасный вечер, но нельзя не признать, что вчера я прямо из колледжа, и будет правильно, да, правильно, покончить с этими мерзостями, все бесполезно, кретин, дурацкая болтовня, что привела меня сюда, сегодня вечером, мне не хватает воздуха, сигарет и настоящей еды, хотел бы я знать, почему вокруг так мало невероятных вещей».

Он чуть отступил от окна, выпустил дым ноздрями и добавил (всего несколько слов, ибо, хвала богам, никогда не отличался особой разговорчивостью).

«Чудесно, чудесно — все это просто чудесно, но мне придется сходить в город за сигаретами, пивом, шоколадом и жратвой».

Для большей ясности он записал на бумажке:

сигареты

пиво

шоколад

жратва

бумага

газеты если получится

Потом он сел на пол перед окном — так, чтобы на него попадало солнце, на том самом месте, где обычно ждал наступления вечера или отдыхал, и начал водить ногтем по пыльным половицам, чертя знаки и линии. Непросто жить одному в заброшенном доме на холме. Нужно уметь устраиваться, любить бояться и лениться, иметь вкус к экзотике и обустройству укрытий, чтобы прятаться там, как в детстве, под дырявым брезентом.

* * *

В.Он пришел на пляж. Устроился на гальке — слева, в самом конце, рядом с грудой камней и кучей водорослей, облюбованных навозными мухами. Он искупался и теперь полулежал, опираясь на локти, так, чтобы между мокрой спиной и землей оставалось пространство для проветривания. Кожа у него обгорела, но была не медной, а ярко-красной, что плохо сочеталось с ядовито-голубыми плавками. Издалека его можно было принять за американского туриста, но только издалека — американцы не бывают такими чумазыми, не носят таких длинных волос и не подстригают бороду тупыми ножницами. Голову Адам опустил на грудь, лицо выражало полнейшее ко всему безразличие.

Его локти стояли симметрично друг другу на полотенце, но нижняя часть тела касалась гальки, и волосатые ноги были облеплены мелкой грязной крошкой. Лежа в этой позе, он почти не видел моря, его взгляд упирался в щебеночную, веками не мытую стенку, которую люди и животные обильно поливали нечистотами, так что вид она имела на редкость омерзительный. Пляж был забит людьми (Адам находился на юго-восточной его оконечности), мужчины, женщины и дети бродили, спали или кричали на разные голоса.

Адам подремал — не очень долго; потом решил прогуляться, найти тенистый уголок. Он думал пробыть на пляже до двух дня, а на часах было только двенадцать тридцать.

Вообще-то время он проводил очень даже неплохо: жарко, все шумы затихают один за другим, воздух становится все гуще и превращается в облако. Можно было вообразить, что ты окуклился в воздушной яме, под нагромождением земли, воды и неба.

Адаму нравилось рассматривать пеструю толпу в правой части пляжа: все эти люди о чем-то болтали и не выглядели такими уж страшными. Казалось, он знал их по именам, а то, что они находились так близко, словно бы делало их родственниками семьи Полло; во всяком случае, имелись признаки общего предка, едва уловимые негроидные черты какого-нибудь давно исчезнувшего амерантропа. Некоторые спящие женщины выглядели весьма привлекательно: их разомлевшие, зарывшиеся в серую гальку тела приобретали мягкие растительные очертания.

Иногда они переворачивались на полотенцах, их груди колыхались, шеи вытягивались под тяжестью затылков. Дети были совсем другими, они напоминали серьезных гномиков, играли у кромки воды, строили из гальки горки и крепости. Двое или трое, слишком маленькие, чтобы участвовать в общей игре, то и дело пронзительно вскрикивали, а остальные детишки воспринимали эти звуки как магические заклинания, помогающие в работе.

Адам рассеянно наблюдал за детьми, словно между ним и этими существами с их гомоном и шумом не существовало никакой логической связи и каждое ощущение измученного тела превращало его в чудовищное, переполненное болью существо, в котором жизненное знание есть нервное осознание материи. Все это, конечно, имело легендарную историю, которую можно было изобрести тысячу раз подряд, ни разу не допустив ошибки.

В воздухе летали плоские мухи и микроскопические частички пыли, садившиеся на гальку или двигавшиеся параллельно земле. Здесь тоже невозможно было обмануться. Следовало выбрать наугад один из камешков и мысленно направить на него какое-нибудь желание.

«Я брошу его на апельсиновую корку, что плавает в волнах».

Или обнять взглядом все пространство пейзажа, бескрайнего, состоящего из ямок и горок, мысов и бухт, деревьев и колодцев, из да и нет, из воды и воздуха. И почувствовать себя отпечатавшимся в земле, под солнцем, истинным центром куда более нейтральных веществ.

Он лежал неподвижно, хотя моментами ему исступленно хотелось пошевелиться; лежал, чувствуя спиной и затылком неровность камня, его живот был так напряжен, что мог в любой момент лопнуть. То ли от усталости, то ли от жары на скулах выступала испарина, пот дождевыми каплями стекал по лицу, шее, ребрам и ногам. Он казался себе единственной влажной точкой на всем пляже, словно мокрое пятно на гальке под его телом подчеркивало солоноватую пыльную белизну окружающего пространства.

Он знал причину. Он не сомневался. Никто не мог бы сказать, будто он не знает, что делает; сохраняя неподвижность, он яснее видел, как проявляется мир, по крохам, по крупицам, в спокойном и смешном порыве, в действии, в формулах наступательной химии; судорожный ход поршней, запуск механизмов, в гуще деревьев, углеродные циклы, удлиняющиеся тени, и шумы, и глухие шорохи тяжелой земли, которая покрывалась трещинами и разевала рот, пищала, как грудной младенец или рыбы.

По берегу шел тщедушный человечек. Он что-то выкрикивал тонким голосом. Его обгоревшее на солнце тело изо всех сил тянулось вверх под тяжестью корзины с засахаренным арахисом. Человечек остановился, посмотрел на Адама, что-то сказал, повернулся и пошел по пляжу в другую сторону. Адам видел, как он вышагивает по гальке, совершая круговое движение пальцами, прежде чем поставить ногу, чтобы не пораниться. Он уходил все дальше, ловко огибая нагромождение тел, и то и дело издавал свой бессмысленный вопль. Во всем его облике сквозило неожиданное в таком существе достоинство.

2

Вымершее животное отряда хоботных. (Здесь и далее прим. перев.)