Страница 41 из 53
— Нужно забрать ее отсюда, — сказала Аамма. — Сама она идти не сможет.
Я повернулась, чтобы бежать за помощью, но тут Румия приподнялась и сдвинула покрывало. Боль и страх исказили детские черты ее лица. Волосы намокли от пота.
— Я хочу остаться здесь. Помогите мне, — шепнула она и снова начала стонать в такт схваткам. Я стояла перед ней, не в силах шевельнуться, без единой мысли в голове.
— Сходи за водой и простынями! — резко бросила Аамма Хурия.
Я не двинулась с места, и она прикрикнула на меня:
— Поспеши! Она рожает!
И я побежала, слыша в ушах стук собственной крови и тяжело дыша. Ворвавшись в дом, я схватила кувшин и белье и понеслась назад, выплескивая воду на платье. За мной увязались ребятишки. Я велела им убираться, но они не послушались и полезли наверх, чтобы поглазеть. Я начала швырять в них камни, и тогда они скрылись из виду, но потом все равно вернулись.
Румия ужасно мучилась. Я помогла Аамме поднять ее и завернуть в простыню. У нее отошли воды, и кожа на огромном белом животе то и дело собиралась складками, как поверхность моря в ветреную погоду. Я никогда такого не видела. Зрелище было пугающим и прекрасным. Лицо Румии изменилось: запрокинутое к ясному, сияющему небу, оно казалось маской, за которой словно бы скрывалось другое существо. Румия тяжело дышала открытым ртом, из ее горла вырывались животные стоны. Я набралась мужества, подошла ближе и принялась отирать пот с ее лица влажным полотенцем. Она открыла глаза, взглянула на меня, не узнавая, и прошептала:
— Мне больно, очень больно…
Я смочила ей губы.
Волна поднималась от живота Румии к ее лицу. Она выгибалась назад и стискивала губы, но волна разрасталась, стон вырывался наружу и превращался в крик. Потом ее голос срывался, и она могла только судорожно, со всхлипами, дышать. Аамма Хурия положила ладони на живот Румии, навалилась на нее всей тяжестью и принялась давить — так, словно отстирывала в тазу грязное полотенце. Я с ужасом смотрела на искаженное гримасой лицо старой женщины, терзающей живот Румии. На мгновение мне почудилось, что она хочет ее убить.
Внезапно живот заходил ходуном. Румия резко откинулась назад, упираясь пятками в землю, а плечами в каменистое дно оврага, подняла лицо к солнцу, издала нечеловеческий крик, вытолкнула из себя ребенка и медленно опустилась на землю. В мир пришло липкое от крови и плаценты существо с обмотанной вокруг тела пуповиной, Аамма Хурия подхватила его и принялась мыть, и этот новый крошечный человечек вдруг издал свой первый крик.
Я смотрела на Румию, на ее бедный, избитый кулаками Ааммы, голый живот и налитые груди с лиловыми сосками. К горлу подступала тошнота, ужасно кружилась голова. Аамма Хурия помыла младенца, перерезала острым камнем пуповину и закрыла ранку на животике. Лицо Ааммы разгладилось, и она показала мне крошечного, сморщенного младенца.
— Это девочка! Очень красивая девочка! — сказала она так спокойно, как будто нашла ее в корзинке. Потом бережно приложила новорожденную к сочащейся молоком груди матери, прикрыла их чистой простыней, села рядом и принялась напевать. Солнце взошло, в овраге начали собираться женщины. Мужчины и дети стояли в отдалении. Жужжали мухи. Аамма Хурия вдруг вспомнила, как ужасно пахнет вокруг, и сказала:
— Нужно вернуться домой.
Женщины принесли одеяло. Впятером они подняли Румию, прижимавшую к груди дочку, и медленно, как принцессу, понесли в лагерь.
С появлением в нашем доме ребенка жизнь изменилась. Ни еды, ни воды не прибавилось, зато родилась новая надежда. Даже соседи это почувствовали. Каждое утро они появлялись у нашей двери с подарками — немного сахара, чистое белье, сухое молоко из собственного скудного рациона. Старухи, у которых совсем ничего не осталось, приносили сухой хворост, коренья и пряные травы.
Румия тоже стала другой после родов. Ее взгляд перестал быть пустым и отстраненным, она больше не прятала лицо за покрывалом. Румия назвала дочь Лулой, потому что она была перворожденной. Al-marra al-loula. И она была права, выбрав именно это имя для первого ребенка, увидевшего свет в жалком лагере отринутых остальным миром людей. Теперь сердце этого лагеря, его центр находились в нашем доме.
Аамма Хурия без устали описывала гостьям чудо рождения. «Вы только подумайте, — говорила она, — перед самым восходом я отвела Румию в овраг, чтобы она оправилась, и Всевышний решил, что ребенок родится там, в этом овраге, словно хотел показать, что величайшее из чудес может случиться в худшем из мест, среди грязи и нечистот».
Рассказ Ааммы обрастал все новыми деталями и очень скоро превратился в изустную легенду. Женщины, придерживая рукой покрывало, заглядывали в комнату, чтобы хоть одним глазком взглянуть на чудо. Румия кормила ребенка, и сочиненная Ааммой Хурией легенда окружала ее особым светом: белоснежное платье, струящиеся по плечам светлые волосы, сосущий грудь младенец. Теперь что-то и впрямь должно было измениться.
Зимой лагерем овладели отчаяние, голод и запустение. Дети и старики умирали от лихорадки и болезней, потому что пили тухлую воду. Больше всего смертей было в нижней части лагеря, где селились вновь прибывшие. С вершины холма Саади видел людей, хоронивших мертвых. Завернутое в старую простыню тело клали в яму, наспех выкопанную на склоне холма, и заваливали большими камнями, чтобы его не обглодали бродячие собаки. Нам хотелось верить, что все это происходит где-то там, очень далеко, и благодаря Луле с нами ничего подобного не случится.
Наступили холода. Ночью ветер завывал над каменистой долиной, обжигал веки, леденил руки и ноги. Иногда шел дождь, и я слушала, как вода стекает по дощатым стенам и просмоленной картонной крыше. Наша жизнь стала просто ужасной, но я была счастлива, как если бы мы жили в большом доме, сухом и чистом, а дождь выстукивал свою мелодию по поверхности воды в бассейне. Аамма собрала все кастрюли, кувшины, пустые банки из-под сухого молока, что были в доме, и даже проржавевший капот машины, который детишки выловили из реки, чтобы набрать дождевой воды. Я сидела и слушала, как дождь барабанит по дну кувшинов и банок, и была счастлива: мне казалось, я снова дома, и струи воды стекают с крыши на мощенный плитами двор, поливая апельсиновые деревца в кадках, посаженные моим отцом. Но мне хотелось и плакать, потому что шум дождя нашептывал: ничего не вернешь, ты больше никогда не увидишь ни родной дом, ни отца, ни соседей — ничего.
Аамма Хурия подходила и садилась рядом, словно чувствовала мою печаль. Тихим, нежным голосом она рассказывала мне очередную волшебную историю о джинне, а я прислонялась к ней — легонько, ведь сил у нее почти совсем не осталось. Вечером, когда пошел дождь, Аамма пошутила:
— Ну вот, теперь и старое дерево может зазеленеть.
Но я знала, что дождь не вернет Аамме силы. Она была очень бледной, худой и все время кашляла.
Аамма стала нянчиться с малышкой, пела ей колыбельные, а Румия вела дом.
Ооновский грузовик давно не привозил в лагерь продовольствия. Дети собирали на холмах съедобные коренья, листья и ягоды мирта. Саади хорошо знал пустыню и умел ловить мелкую дичь — птичек и тушканчиков. Он их жарил и угощал нас. Никогда бы не подумала, что маленькие зверьки могут быть такими вкусными. Еще Саади приносил дикие ягоды и плоды земляничника, которые собирал за дальними холмами, клал их в чистой тряпице на плоский камень перед дверью, и мы жадно набрасывались на угощение и высасывали сладкий сок из ягод, а он заговорил спокойно и чуточку насмешливо:
— Осторожно, камни несъедобные!
Между Баддави и Румией происходило что-то странное. Прежде, когда он подходил к нашему дому, Румия отворачивалась. Теперь ее светлые глаза смотрели ему прямо в лицо из-под покрывала. По утрам, возвращаясь от колодца, я находила Саади сидящим на камне у нашей двери. Он ни с кем не говорил и держался отстраненно, словно бы ждал кого-то. Я больше не брала его за руку, не клала голову ему на плечо во время беседы. Саади говорил со мной все тем же мягким, певучим голосом, но я догадывалась, что нужна ему не я, а Румия. Он угадывал ее силуэт в тени комнаты, караулил, пока Аамма Хурия расчесывала частым гребнем ее длинные волосы, ждал, пока она накормит ребенка или приготовит еду из муки и масла. Иногда они беседовали. Закутанная в голубое покрывало, Румия садилась перед дверью, Саади оставался за порогом, и они говорили и смеялись.