Страница 4 из 53
Всходило солнце, жгучий свет пробивался сквозь облака в небе. По острой траве полей, по зарослям, исхлеставшим ноги, Тристан бежал прочь, вниз, к ледяному ручью. Воздух был полон ароматов, цветочной пыльцы и мошек.
Казалось, до этого года никогда не было лета. Солнце выжгло траву в полях, раскалило камни в горной речке, а горы маячили вдали, сливаясь с темной синью неба. Эстер часто ходила к реке, на дно ущелья, туда, где сливались два потока. В этом месте долина расширялась, и кольцо гор отступало еще дальше. Воздух утром был чистый и холодный, а небо синее-пресинее. Позже, за полдень, появлялись первые облака, на севере и востоке над вершинами вздувались их ослепительные купы. Свет трепетал над речной водой. Трепет был во всем, и, если обернуться, он сливался с журчанием воды и пением сверчков.
Однажды вместе с Эстер к реке пришел Гаспарини. Когда солнце стояло прямо над головой и Эстер, собравшись домой, начала подниматься вверх по склону, Гаспарини удержал ее за руку: «Пойдем навестим моего кузена, он жнет внизу, в Рокбийере». Эстер колебалась. Гаспарини настаивал: «Это недалеко, надо только спуститься, давай поедем на телеге с моим дедом». Эстер как-то побывала на жатве, давно, с отцом, но теперь уже не помнила, как выглядит пшеница. Решившись наконец, она села в телегу. Там были женщины в ярких косынках, дети. Дед Гаспарини правил лошадью. Телега покатила вниз по петляющей горной дороге. Дома кончились, только река блестела на солнце да зеленели поля. Дорога была ухабистая, телегу трясло, женщины смеялись. Перед самым Рокбийером долина стала больше. Прежде чем что-либо увидеть, Эстер услышала: крики, женские голоса, пронзительный смех долетали до нее с теплым ветром, и еще — глухой, ровный гул, похожий на шум дождя. «Приехали, — сказал Гаспарини, — вон они, пшеничные поля». Еще один поворот с проселка на большую дорогу — и Эстер разом увидела всех жнецов за работой. Там было много людей, стояли телеги, запряженные лошади щипали траву, носились дети. Пожилые мужчины грузили пшеницу в телеги деревянными вилами. Большая часть поля была уже сжата, женщины в ярких косынках, низко наклонившись, вязали снопы, а потом кидали их на дорогу, к телегам. Рядом с ними маленькие дети играли с упавшими на землю колосками. Другие, постарше, собирали колосья в поле, набивая ими джутовые мешки.
А в дальнем конце поля работали молодые мужчины. В нескольких шагах друг от друга, шеренгой, как солдаты, они медленно шли в высокой пшенице, размахивая косами. Это их Эстер услышала издалека, подъезжая. В отлаженном механическом ритме взлетали косы, сверкнув на солнце длинными лезвиями, на миг замирали и — вжик! — падали вниз, с хрустом врезаясь в пшеницу, а косцы при этом издавали горлом и грудью глухой звук — ха-а-ах! — эхом разносившийся по долине.
Эстер спряталась за телегами, она не хотела, чтобы ее видели, но Гаспарини дернул ее за руку и заставил выйти с ним на середину поля. Стерня была жесткая, кололась сквозь веревочные подошвы сандалий, царапала ноги. И запах стоял над полем, запах, прежде незнакомый Эстер, потому, должно быть, ей и стало поначалу страшно. Терпкий запах пыли и пота, смешанный запах человека и растения. Солнце слепило глаза, жгло веки, лицо, руки. Вокруг них в поле были женщины, дети, все бедно одетые, Эстер никогда не видела их раньше. С какой-то лихорадочной поспешностью собирали они упавшие из снопов колосья и запихивали в полотняные мешки. «Это итальянцы, — объяснил Гаспарини со снисходительной ноткой в голосе. — У них пшеница не растет, вот и повадились сюда колоски собирать». Эстер с любопытством смотрела на оборванных молодых женщин, на их лица, едва видные из-под выцветшего тряпья. «Откуда они?» Гаспарини показал на горы в дальнем конце долины. «Из Вальдиери пришли, из Санта-Анны (он сказал «Сантанны»), пешком через горы, голодно там у них». Эстер только диву давалась, никогда бы она не подумала, что итальянцы могут быть такими, как эти женщины и дети. Но Гаспарини уже тащил ее к шеренге косцов. «Смотри, вот он, мой кузен». Молодой парень в одной майке, с красными от солнца руками и лицом, опустил косу и остановился. «Ну что? Познакомишь меня с невестой?» Он громко расхохотался, и остальные косцы тоже приостановились, чтобы поглядеть на Эстер. Гаспарини только плечами пожал. Они с Эстер ушли на другой конец поля и сели на пригорке. Отсюда слышались только свист кос да хриплые выдохи косцов: «Ха-а-х! Ха-а-х!» «Мой отец говорит, — сказал Гаспарини, — что итальянцы проиграют войну, потому что им нечего есть». Эстер: «Тогда они, наверно, поселятся здесь?» Гаспарини решительно ответил: «Так мы им и позволим! Мы их выгоним взашей. И вообще, войну выиграют англичане и американцы. Отец говорит, что и немцев скоро побьют, и итальянцев». Тут он все-таки чуть понизил голос: «Мой отец в мак и . А твой?» Эстер задумалась. Она не знала, что ответить. И сказала, как Гаспарини: «Мой тоже в маки». Гаспарини: «А что он делает?» Эстер: «Он помогает евреям перебраться через горы». Гаспарини нахмурился: «Это не то. Помогать маки — это совсем другое». Эстер уже пожалела, что затеяла этот разговор. Отец и мать наказали ей никогда не говорить ни о войне, ни о людях, которые приходили к ним, никогда и никому. Они сказали, что итальянские солдаты платят деньги тем, кто доносит на своих соседей. А вдруг Гаспарини доложит все это капитану Мондолони? Довольно долго оба сидели молча, жевали зерна пшеницы, выковыривая их из прозрачной оболочки. Наконец Гаспарини спросил: «А чем он занимается, твой отец? Я хочу сказать, чем он занимался до войны?» — «Он был учителем», — ответила Эстер. Гаспарини посмотрел на нее с интересом: «Учителем чего?» Эстер: «Учителем истории в лицее. Истории и географии». Гаспарини замолчал. Помрачнев, он смотрел прямо перед собой. А Эстер все вспоминала, как он сказал, глядя на детей, собиравших колоски: «Голодно там у них». Позже Гаспарини проронил: «У моего отца есть ружье, всегда было, оно у нас в амбаре спрятано. Если хочешь, я тебе его как-нибудь покажу». Потом они с Эстер опять сидели молча, слушали свист кос и дыхание косцов. Неподвижное солнце стояло в самой середке неба, и не видно было теней на земле. В стерне шевелились большие черные муравьи, сновали между стебельками, то останавливаясь, то снова устремляясь куда-то. Они тоже искали выпавшие из снопов пшеничные зерна.
«Это правда, что ты еврейка?» — ни с того ни с сего спросил Гаспарини. Эстер посмотрела на него, словно не понимая. «Это правда, скажи? Ты еврейка?» — повторил мальчик. На его лице вдруг отразился такой испуг, что Эстер ответила, быстро, сердито: «Я? Нет, нет!» Но Гаспарини не унимался. «Мой отец, — услышала Эстер, — говорит, если сюда придут немцы, они всех евреев убьют». У нее вдруг сильно и больно заколотилось сердце, кровь прихлынула к лицу, сдавила горло, забилась в висках, застучала в ушах. Она сама не понимала, отчего ее глаза наполнились слезами. Верно, оттого, что солгала. Эстер вновь услышала тягучий, настойчивый голос мальчика — и свой собственный голос, он звучал эхом, повторяя: «Я? Нет, нет!» Это страх выплеснулся из глаз, а может быть, боль. Небо над полями было почти черной синевы, свет играл на косах, на горных валунах. Солнце жгло ей спину и плечи сквозь платье. Поодаль, посреди поля, похожие на неутомимых муравьев, оборванные женщины и дети все так же жадно шарили в стерне, и кровь капала с их порезанных пальцев.
Ничего не сказав, Эстер вдруг поднялась и пошла, сначала медленно, по стерне, коловшей ноги сквозь сандалии. За спиной она слышала хрипловатый голос мальчика. «Элен! — кричал он. — Элен, подожди! Куда ты?» Выйдя на дорогу, туда, где стояли телеги, ожидая груза снопов, она что было сил припустила в сторону деревни. Она бежала не оборачиваясь и представляла себе, будто за ней гонится бешеная собака, чтобы бежать еще быстрей. Прохладный воздух долины овевал ее и после жары над пшеничным полем казался водой.
Она бежала, пока не закололо в груди и не перехватило дыхание. Тогда она присела на обочине и вдруг испугалась тишины. В облаке синеватого дыма проехал грузовик с карабинерами. Итальянцы посадили ее в кузов, и совсем скоро Эстер спрыгнула на деревенскую площадь. Она так и не рассказала матери о том, что было с ней внизу, в долине, где убирали урожай. А горьковатый вкус пшеничных зерен еще долго стоял во рту.