Блуждающая звезда

Каждое утро я шла на холм караулить машину ООН. Так я говорила. Но кроме машины меня интересовал Баддави, сидящий на камне перед шалашом в войлочном плаще. Волосы у него длинные и лохматые, а лицо юное. Он еще не бреется, и усики только начали пробиваться на верхней губе. Когда я подхожу совсем близко, он смотрит на меня своими желтыми глазами. Баддави приходит в лагерь, чтобы утолить жажду у колодца. Он терпеливо ждет своей очереди, зачерпывает воду горстью из ведра и больше не пьет до самого вечера. Девушки смеются над Баддави, но они его немного опасаются. Говорят, что он прячется в кустах и подглядывает, как они справляют нужду. Утверждают, что он даже пытался утащить с собой одну из них и она его укусила. Но все это обычные сплетни и враки.

Случается, он приходит послушать историю Ааммы Хурии о джиннах. Он не садится вместе с остальными детьми, а располагается чуть в стороне и слушает, глядя в землю. Аамма Хурия утверждает, что он совсем один в этом мире, что у него не осталось родных. Но никто не знает, откуда он пришел и как оказался в Нур-Шамсе. Возможно, он прежде пас тут свое стадо, а когда козы передохли, остался, потому что не знал, куда идти. А может, он здесь родился.

Баддави подошел и заговорил со мной. Его голос звучал очень мягко. Я не узнала говора. Аамма Хурия считает, что он говорит, как люди пустыни, как Баддави. Потому-то мы так его и зовем.

Он смотрел на меня желтыми глазами и спрашивал, кто я и откуда. Я рассказала ему об Акке и о море, и он захотел узнать, какое оно — море. Он никогда не видел моря — только огромное соленое озеро, и бескрайнюю долину Гхора, и Аль-Муджиб, где, по его словам, находились дворцы дженунов. Я описывала, как волны плещутся у городских стен, как падают на песок поваленные ветром деревья, как на заре из тумана в сопровождении стаи пеликанов выплывают парусные шхуны. Запах моря, соленый воздух, ветер и громада солнца, каждый вечер без остатка погружающегося в море. Мне нравилось, как он слушает, как блестят у него глаза, как он складывает на груди руки под плащом и твердо упирается босыми ногами в землю.

Я рассказывала иначе, чем Аамма Хурия, потому что не знала сказок и умела описывать лишь то, что видела. Саади же говорил со мной о горах, где пас стада неподалеку от соленого озера, рассказывал, как вел коз и овец по течению подземных рек и его единственными спутниками были собаки. Иногда он отдыхал в лагерях кочевников, сидел у огня, слушал веселую болтовню женщин и рассказы собратьев-пастухов.

Дети часто приходили послушать наши беседы. Их глаза лихорадочно блестели, волосы были вечно взлохмачены, темная кожа блестела в прорехах лохмотьев. Мы походили на них, я — девочка из приморского города, и он, Баддави, у всех у нас был взгляд, как у бездомной собаки. Мы сходились каждый вечер, когда спадала дневная жара, разговаривали, глядя на тонкие струйки дыма, поднимающиеся в небо над лагерем, и нам казалось, что все еще можно поправить. Мы убежим и вернем себе свободу.

Я больше не встречала грузовик с продовольствием. Мы с Саади сидели на вершине холма и смотрели, как на дороге из Тулькарма появляется облако пыли и дети начинают возбужденно выкрикивать: «Мука!.. Молоко!.. Мука!..»

Аамма Хурия получала наши пайки, а я слушала Саади и пыталась во всех деталях восстановить в памяти, как ждала на пляже в Акке возвращения рыбаков, как старалась первой заметить суденышко отца.

— Баддави тебя околдовал! — ворчала Аамма. — Если не отстанет — познакомится с моей клюкой!

Она была великой насмешницей.

Война продолжается, но она идет где-то там, далеко от нас. Ничего не происходит. Вначале дети играли в войну, палки заменяли им ружья, а камни — гранаты: они швыряли их друг в друга и падали, изображая убитых. Теперь они забросили эти игры. «Почему мы не уходим? Почему не возвращаемся домой?» — спрашивали они когда-то, но сейчас и об этом забыли. Их отцы и матери по-другому смотрят на мир вокруг.

Глаза мужчин затуманены. У них потухший, уклончивый, странный взгляд. В них нет ни ненависти, ни гнева, ни слез, ни желания, ни тревоги. Может, это из-за нехватки воды, ведь вода — это радость, вода — это мягкость и нежность. Без воды глаза у людей становятся белесыми, как у той белой собаки, когда она подыхала.

Вот почему мне нравятся глаза Саади. Его взгляд остался влажным, желтые радужки блестят, как у собак, что бродят по холмам вокруг лагеря. Когда мы встречаемся, я вижу свет в его глазах. Он смеется — беззвучно, не размыкая губ, глазами, и это невозможно не заметить.

Иногда он говорит о войне. Говорит — когда все кончится, он отправится на юг, к большому соленому озеру, в долину своего детства, и станет искать отца, братьев, дядьев и теток. Он надеется, что сумеет их отыскать, и снова будет пасти стада на берегах невидимых рек.

Он произносит названия, которых я прежде никогда не слышала, далекие, как имена звезд: Сувейма, Сувейли, Баша, Сафут, Мадаса, Камак и Вади-эль-Сир — река тайны, куда каждый приходит в конце своего пути. Земля там такая неровная, а ветер такой сильный, что люди разлетаются, как пыль. Когда поднимается ветер, животные идут к Иордану, а иногда даже оказываются у большого города Эль-Куд, который иудеи зовут Иерусалимом. Стоит ветру стихнуть, и стада возвращаются в пустыню. Саади говорит совсем как старый Нас: разве земля принадлежит не всем? Солнце светит не всем? У Саади лицо юноши и взгляд умудренного опытом мужчины. Он не пленник лагеря Нур-Шамс и может уйти, когда захочет, миновать холмы, достичь Эль-Куда и даже перебраться на другой берег реки и попасть в города, выстроенные из перламутра и золота. Аамма Хурия говорит, что там когда-то жили цари, повелевавшие самими дженунами. Если захочет, Саади попадет в Багдад, Исфахан или Басру.

Однажды ночью мне стало очень плохо, все тело горело, грудь словно придавило камнем. Я вышла из дома. На улице было тихо и спокойно. Аамма Хурия спала у двери, завернувшись в простыню, Румия лежала с открытыми глазами, но ничего не сказала.

Звезды на ночном небе светили так ярко, что слепили глаза. Воздух был теплым, ветер напоминал жаркое дыхание печи. На улице никого не было, даже собаки попрятались.

Я смотрела на длинные, прямые улицы-проходы, на просмоленные крыши домов, слушала, как хлопает на ветру брезент. Казалось, все умерли, исчезли… Навсегда. Не могу объяснить того, что случилось дальше: я вдруг ужасно испугалась, мне было плохо из-за тяжести в груди и пробиравшего до костей жара. Я принялась бегать по улицам лагеря и кричать: «Просыпайтесь!.. Просыпайтесь!..» Сначала из горла у меня вырывался только хриплый крик, наружу рвался вопль безумия. Этот дикий, нелепый в спящем лагере звук разбудил одну собаку, потом другую, и через пять минут все псы округи зашлись яростным лаем. А я по-прежнему носилась по проходам, поднимая босыми ногами пыль, горело лицо, жгло в груди, боль терзала каждую клеточку моего тела. Я кричала, обращаясь ко всему миру, ко всем домам, сколоченным из досок и железа, ко всем палаткам и картонным шалашам: «Просыпайтесь! Да просыпайтесь же вы!» Люди начали выходить на улицу — мужчины и женщины в накинутых на плечи, несмотря на жару, пальто. Я бегала и ясно слышала их слова. То же они говорили о Румии, когда та появилась в лагере: «Она безумна, она сошла с ума». Мои крики разбудили детей: те, что постарше, стали бегать за мной, маленькие плакали в темноте. Но я не могла остановиться и все кружила по лагерю: пробегала мимо холма, летела вниз, к колодцам, вдоль рядов колючей проволоки, которой обнесли их чужаки, и слышала, как свистят мои легкие, как стучит сердце, а лицо и грудь горят, словно их обожгло злое солнце. Я кричала, и мой голос звучал, будто чужой: «Просыпайтесь!.. Готовьтесь!»

А потом все вдруг закончилось — я выдохлась и упала на землю, прямо под колючей проволокой. Я не могла шевельнуться, не было сил вымолвить ни слова. Ко мне стали подходить люди — женщины, дети. Я слышала их шаги, звук дыхания, слова. Кто-то принес жестяную чашку, вода потекла в рот и по щеке, как кровь. Совсем близко я увидела лицо Ааммы. Позвала ее по имени и почувствовала у себя на лбу мягкую ладонь. Она шептала слова, смысла которых я не улавливала, но потом поняла — это молитвы и дженуны отступаются от меня. Я ощутила пустоту внутри себя и ужасную слабость.