Страница 19 из 33
От шума Замир проснулся, открыл глаза и сразу же свернулся клубочком, пытаясь скрыть эрекцию от Руджери. Архитектор сурово посмотрел на юношу, как учитель, обнаруживший серьезную ошибку, и прошипел:
— Это еще что за новости? Какого черта, я спрашиваю?!
Замир напрасно пытался укрыться от гневного взгляда Руджери. Тот грозно навис над постелью и завопил:
— Эта шлюха Умберта! Она окрутила тебя, как последнего олуха!
Напуганный, смущенный Замир робко поглядывал на него, как мальчишка, пойманный на месте преступления. Потрясая кулаками, Руджери сорвался на визг:
— Ты влюбился в нее? Отвечай, мать твою!
Его седеющие волосы встопорщились, губы скривились в горькой гримасе.
— Ты влюбился в женщину?!
Такого предательства он не смог бы простить никогда. Замир, понурив голову, молчал. В отчаянии Руджери снова упал в кресло. В его мозгу алкоголь, гнев, тоска, боль и страх потерять Замира смешались в одно. Искоса глянув на его нежное, молодое лицо, Руджери гневно вспыхнул, вскочил с места, повернулся, спустил штаны и встал в позу, которую подсказывали обстоятельства.
— Давай!
Замир, как зверь в клетке, загнанно, с ужасом посмотрел на него.
— Давай же! — повторил Руджери.
Страх заставил Замира подчиниться. В последний раз он позволил событиям разворачиваться по сценарию Руджери. Неуверенно, смущенно Замир проник в своего мучителя, применив оружие, которое никогда не собирался использовать против него. В этой жестокости их любовь закончилась, погибла навсегда.
В расстроенных чувствах Руджери поднялся ранним утром. Он терпеть не мог, когда события выходили из-под его контроля. Без определенной цели архитектор мчался по шоссе в своем красном «порше», на бешеной скорости пытаясь угнаться за тенью Замира. Образ юноши ускользал от него, черты его лица стирались, бегущий асфальт заслонял влажные глаза с поволокой, оглушительный шум дороги раскалывал будущее. Руджери оказывался один на один со своим одиночеством.
Отношения с чересчур властной матерью, насмешливыми ровесницами и ненавистной супругой, на которой он женился по расчету, давно укоренили в нем уверенность в том, что женщины — главное зло в его жизни. Спустя годы после бесчисленных голубых увлечений Руджери захотел связать дальнейшую жизнь с одним человеком и выбрал Замира. Голова шла кругом, когда он думал об этом сейчас. Призрак любви, похищенной одной из этих мерзких женщин, вопил о мести. На скорости двести восемьдесят километров в час, под грустное завывание мотора, в сиренево-голубой заре Руджери осенило. В изначальный состав берлинской лазури в небольшом количестве входит цианид — ядовитейшая соль синильной кислоты. Достаточно добавить еще немного яда в краску, чтобы добиться губительного эффекта. На жуткой жаре этого лета Замир очень быстро умрет, отравленный испарениями берлинской лазури, которой окрашены глаза его женщины. Эта деталь изящно замкнула бы сюжет любовного романа. Руджери взглянул на себя в зеркальце заднего вида и криво улыбнулся мертвенно-бледному отражению, будто испугавшись этой убийственной мысли. Однако боль от измены, рассудок, затуманенный кокаином, привычка жить иллюзиями, эфемерными вспышками шоу, вполне могли подтолкнуть его к воплощению коварного замысла.
19
Около девяти утра красный «порше» влетел на стройплощадку. Руджери забегал среди декораций, обнюхивая каждый угол, как пес, метящий территорию. Углубившись в поиски неполадок, он то останавливался, то снова принимался кружить, сновать зигзагами взад-вперед. Рабочие, интуитивно почувствовав приближение грозы, замерли в ожидании. Внезапно Руджери накинулся на банки с берлинской лазурью, выстроившиеся, подобно оловянным солдатикам, у подножия храма Гименея, и стал пинками посылать их в воздух. Лазоревая краска смешалась с небесной синью, затопила настил, забрызгала наброски картин, плод кропотливой работы Замира. Голубк иробко столпились в тени. Только Замир подскочил к архитектору и, схватив его за лацканы, закричал:
— Ты что, с ума сошел?! Вся моя работа коту под хвост! Да что с тобой?!!
Прямой, как струна, с напрягшимися бицепсами, Замир выглядел угрожающе. Похоже, впервые в жизни он был готов постоять за себя. Не обращая на это никакого внимания, Руджери прокричал ему в лицо так, чтобы слышали все вокруг:
— Твоя мазня никуда не годится. Все надо переделать, краска слишком светлая.
В ярости Замир сжал кулаки. Сейчас он, кажется, мог бы схватить Руджери и вытрясти из него душу, но в очередной раз осознание собственного подчиненного положения взяло верх. Руджери пнул последнюю банку, собрал с земли немного краски, потер между пальцев и заявил:
— Она безжизненная, мертвая. Ты все перекрасишь, замажешь белилами этот жуткий цвет, а через пару дней я привезу новую краску.
Замир тихо отошел. Так же тихо он взял чистую кисть и обмакнул ее в белила. Сидя на лесах под самым небом, он работал, пока красные лучи заката не окрасили купол. Мало-помалу прежний цвет исчез со сводов храма Гименея.
Манлио Каробби, сидя за письменным столом à la Людовик XVI, читал при свечах. Ему правились дрожащие язычки пламени, источавшие благородный запах старины. Была бы его воля, он никогда бы не включал электрического освещения, которое, по его же словам, «уничтожало оттенки».
Сейчас он изучал «Промышленную фармакопею инженера Итало Герси» издания 1906 года, найденную в библиотеке, и делал выписки в тетрадь.
Медленно поднявшись, Манлио взял серебряный канделябр в форме амурчика с корзинкой в руке, куда собирались капли стекавшего воска. По дороге в ванную он наблюдал за легким, вибрирующим отсветом свечей на стенках коридора, за дрожащей тенью на портрете отца в костюме охотника среди убитых фазанов, куропаток, голубей и зайцев.
В ванной свет растекся по кафельным плиткам. В благостное созерцание длинных теней на мраморном полу внезапно ворвался нечеловеческий вопль, рев раненого зверя, который доносился из спальни жены. С замиранием сердца Манлио бросился туда и распахнул дверь. Бледная Тициана корчилась от боли на кровати с балдахином и завывала, будто ее пытали. Для схваток было еще рано. Как бы то ни было, Тициана умела придать зрелищность любому событию при условии, что будет главной героиней.
Появился бледный, запыхавшийся доктор Серристори с черными кругами под глазами.
В его возрасте внезапные ночные пробуждения были противопоказаны. После осмотра он раздавил тосканскую сигару в хрустальной пепельнице в форме лодочки и, обдавая Тициану зловонным дыханием, спросил:
— Что вы ели?
Тициана, мучимая коликой, каталась по кровати. Доктор дряхлыми, но все еще сильными руками остановил ее и довольно резко повторил вопрос:
— Ну так что же вы ели?
Тициана еле слышно прошептала:
— Дыню, — и, как напроказившая девчонка, пытаясь вызвать хоть толику жалости, захныкала:
— У меня ужасно болит живот.
Будто на допросе шпиона, Серристори рявкнул:
— Сколько дыни вы съели?
Она надулась и отвернулась. Обнаженная, с водопадом волос, спускающимся на спину, с мягкими, широкими и мясистыми ягодицами, она казалась сошедшей с картины Тициана. Ее ладонь с трудом поднялась и сжалась, оставив на виду три пальца.
— Простите, я правильно понял? Вы съели три целые дыни? — весело поинтересовался доктор.
Тициана кивнула и безутешно зарыдала. С кислой миной Серристори про себя заключил, что его подняли с кровати в три ночи из-за банального желудочного расстройства.
— Сутки ничего не ешьте и пейте побольше лимонного сока.
Сама того не желая, Тициана засвидетельствовала собственную глупость. Возможно, запихивая в себя подряд три замороженные дыни, она захотела вновь оказаться в центре внимания. С тех пор как муж занялся своей стройкой, она чувствовала себя покинутой и решилась на крайность.
Серристори воспользовался случаем и вынудил Манлио откупорить бутылку ценнейшего десертного вина 1889 года. Опрокинув в себя сразу полбутылки, доктор уставился на живот Тицианы и решил отыграться перед глупой избалованной девчонкой за внезапную ночную побудку.