Страница 2 из 27
AudioFile
Стив Мартин
Продавщица
Для Эллисон
~~~
Если работаешь в перчаточном отделе у «Нимана», значит, продаешь то, что уже никто не покупает. Эти перчатки не походят на дельный товар «Л. Л. Бина» — эти настолько тонки, что дама, на которой они надеты, сумеет поднять прямую иголку. Перчаточный отдел, примыкающий к отделу модной одежды, существует, в общем-то, для блезиру. Так что Мирабель б ольшую часть дня проводит, отставив ногу назад и прислонясь к витринному шкафу, а внутренними краями ладоней чуть опирается о крышку прилавка. Когда выдается особенно вялый день, она, бывает, даже облокачивается на прилавок — хотя такая поза руководством однозначно не приветствуется — и глядит сквозь стекло на шелк и кожу перчаток, выложенных на обозрение, как свежепойманные рыбки. Верхний свет отражается в стеклянной крышке прилавка и, сливаясь с черными и серыми тонами перчаток, образует перламутровый водоворот, от которого Мирабель порой впадает в легкий гипнотический транс.
В «Нимане» все ведут себя тихо, как в храме, и Мирабель всегда старается приглушить цок-цок-цоканье каблучков, проходя по звонкому мрамору пола. Если бы вы ее увидали, по ее походке могли бы решить, что она в любой момент боится поскользнуться. Однако так Мирабель ходит всегда, даже если бетонный тротуар обеспечивает надежное сцепление. Просто она не выучилась ходить и держать себя комфортно, и оттого кажется миловидной мимозой. Для Мирабель главное достоинство универсального магазина в том, что на работу надо ходить принарядившись, ибо дресс-код «Нимана» воодушевляет ее служить образцом изящества и стиля. Разумеется, главная проблема — оплатить приглянувшиеся вещи, но так или иначе, благодаря щедрым скидкам для персонала и способности скомпоновать и сообразить перефасоненное платьице с уцененным вдвое свитером от «Армани», она ухитряется хорошо одеваться, не выходя за рамки бюджета.
Каждый день в обеденный перерыв она ходит в Беверли-Хиллз, за угол, и там, в кафе «Часики» ей подают сытный ланч по номинальной цене. Один сэндвич, который всегда вытягивает на три доллара семьдесят пять центов, салатик, напиток и — она может удержаться в рамках предпочтительного шестидолларового максимума, который подскакивает едва ли не до восьмидолларового, если ей вздумается захотеть десерта. Иногда мужчина, чье имя она как-то подслушала — Том, кажется, — разглядывает ее ноги, которые прекрасно смотрятся, потому что за низким столиком кованого железа приходится сидеть, скосив колени и чуть выставив ступни в проход. Мирабель, как всегда, не отдает должного своей привлекательности и считает, что этот мужчина реагирует не на саму ее, но скорее на нечто от нее не зависящее например, на красивую линию, которую образует тонкая синяя юбка, пересекая по диагонали белизну ее бедра.
Остаток дня у «Нимана» она стоит, прислонившись, или облокотившись, или меняет положение; иной раз залетный покупатель выхватывает ее из послеобеденной замедленной проекции, пока не натикает шесть часов. Тут она закрывает кассу и, вытянувшись в струнку, идет к лифту. Она опускается на первый этаж и проходит сверкающие парфюмерные ряды — там девушки остаются на битых полчаса после закрытия, чтобы обслужить запоздалых клиентов, и распыленные за день на ожидающих покупателей благовония уже слоями лежат в магазинном воздухе. И потому Мирабель, проходящая через пятьдесят вторую секцию, всегда чувствует запах «Шанели № 5», а кого-то в пятьдесят шестой всегда одаривает собой более густая «Шанель № 19». Эта ежедневная прогулка всегда напоминает Мирабель, что она работает в «нимановской» Сибири, в глухом и труднодоступном перчаточном отделе, и она гадает, когда же ей удастся подняться в иерархии хотя бы до «Парфюмерии», потому что там, в динамичных густонаселенных мирах притираний и благовоний может сбыться ее заветная мечта — ей будет с кем поговорить.
Смотря по сезону, во время поездки домой Мирабель предлагается золотистое вечернее солнце лета или ранний сумрак и галогенные фонари зимы (по Тихоокеанскому Стандартному Времени). Она двигается по траверзу бульвара Беверли, хамелеонствующей улицы, где на одном конце элегантные мебельные магазины и рестораны, а на другом — вьетнамские лавчонки, торгующие таинственными расфасованными кореньями. Спустя пятнадцать миль, будто сыграв в «монополию» шиворот-навыворот, улица резко теряет в ценах на недвижимость и кончается у двухэтажного дома Мирабель в Силверлейке, богемном районе, который мог бы считаться опасным, да никак не получается. В иные вечера — если подгадать со временем, — когда она взбирается по уличной лестнице к своей квартире, ей выпадает увидеть самый красивый вид в Лос-Анджелесе: тихоокеанский закат клубится над половодьем огней, простирающимся от ее порога до моря. Затем она входит внутрь — а окна с видом по непонятной причине в квартире не имеется, — и угасающее солнце окончательно погружает все в черноту, превращая оконные стекла в зеркала.
У Мирабель живут две кошки — одна нормальная, а вторая, киска-затворница, живет за диваном и появляется оттуда редко. Оченьредко. Раз в год. От этого у Мирабель возникает ощущение, что у нее в квартире поселился таинственный незнакомец, которого она не видит, но он оставляет свидетельства своего существования, ненавязчиво перемещая мелкие круглые предметы из комнаты в комнату. Это описание с легкостью можно применить и к немногим подругам Мирабель, которые тоже оставляют свидетельства своего существования в виде пропущенных сообщений на автоответчике и редких междусобойчиков, и тоже — редко появляются на глаза. Это потому, что они считают Мирабель пятым колесом, и поскольку у них не получается ее пристроить, вечерами она, как правило, сидит дома одна. Она понимает, что ей нужны новые друзья, но их нелегко завести тому, кто застенчив от природы.
Отсутствующих друзей Мирабель заменяют книги и телевизионные детективы, вроде тех, что показывают по Общественному каналу. Книги же — главным образом, романы XIX века, где женщины оказываются либо отравительницами, либо жертвами отравления. Читает она ли книги не как романтическая натура, глотая страницу за страницей в уединении своей комнаты, ничуть не бывало. Она как раз-таки человек развитой, ироничный. Ее умиляет мрачность этого старинного чтива, именно как китч, но в глубине души она понимает, что ей отчасти сродни вся эта мгла.
А помимо того, Мирабель умеет рисовать. Продукция ее малочисленна и малоформатна. Всего несколько рисунков, четыре на пять дюймов, в год — к тому же проникнутых леденящим духом читаемых ею ужасов. Она плотно заштриховывает бумагу черным восковым карандашом, покрывая все, кроме образа, который хочет представить, и кажется, что этот образ всплывает из тьмы. Ее последний мотив: скорчившийся мальчик из Помпеи, впечатанный в лаву. Рука у нее твердая, натренированная за те годы, что Мирабель провела в колледже Калифорнии, получая степень магистра изящных искусств и накапливая долг в тридцать девять тысяч долларов по студенческим займам. Магистерская степень превращает ее в ходячую аномалию среди «нимановских» парфюмерных и обувных девушек, чьи наивысшие достижения сводятся к тому, что они были умничками в старших классах. Изредка — но достаточно часто, чтобы собрать небольшую коллекцию собственных работ, — Мирабель достает уголь опускает лампу пониже, поближе к твердой поверхности кухонного стола, и принимается рисовать. Затем рисунок покрывается фиксажем и отправляется в профессиональный «портфолио». Эти вечера за рисованием истощают ее силы, ведь требуется сконцентрировать всю свою энергию, и в такие вечера она кое-как добирается до постели и проваливается в глубокий сон.
Обычные вечера проходят привычно попросту — за умащением тела лосьоном под разговоры с видимой киской, прерываемые восклицаниями, обращенными к предполагаемой кошке за диваном. Окажись рядом безгласный наблюдатель. Мирабель показалась бы ему счастливой девушкой, которая прихорашивается перед вылазкой в город. Но в действительности все эти занятия — лишь физические проявления ее неподвижности.