Страница 19 из 19
Гайдар закинул на полку свою холщовую сумку, в которой держал хлеб, чай и сахар, и сам полез наверх, очень легко поднимая на руках свое большое тело. Вскоре он заснул.
Мальчик тоже прилег на скамью, подложив под голову свой берет.
А открытая тетрадка с первой, написанной мальчиком фразой всю ночь пролежала на столике.
В город мы приехали утром.
Солнце уже рассыпало жаркий и острый блеск над булыжной мостовой и асфальтом. Пыль быстро нагревалась.
Мы потихоньку пошли.
Ни Гайдар, ни мальчик не вспоминали больше о рассказе, и мне казалось, что их ночной разговор был забыт обоими.
Надо было шагать. Путь наш лежал через весь город, до берега реки.
Сначала идти было легко. На привокзальной улице росли молодые липки, которые бросали тень на почерневшей от каменного угля песок. Женщины брали воду из колонок, и шум бегущей струи и звук железных ведер в их руках как будто умерили немного все усиливающийся зной.
Однако мальчик уже два раза просил у встречных женщин напиться. Тяжелый рюкзак оттягивал его плечи, удочки мешали движению. Пот начал выступать на его лице.
Мальчик вдруг остановился и сказал Гайдару:
— Аркадий Петрович, разве мы не сядем на автобус? У меня есть деньги.
— У меня тоже есть деньги, — ответил Гайдар. — Но дело, братец, в том, что из города нам надо выйти, а не выехать. Вот если бы ты написал: «Путешественники выехали из города на автобусе», я бы, пожалуй, поехал — оно, верно, лучше, чем пешком.
— А когда же можно будет нам поехать? — спросил мальчик.
— А вот когда мы оглянемся назад и в самом деле сможем написать в тетрадке, что путешественники вышли из города, тогда поедем.
Мальчик потихоньку вздохнул и пошел дальше, свободной рукой вытирая пот с лица.
А город, чем больше мы углублялись в него, тем шире расстилался перед нами.
В полдень мы миновали лишь центр с его магазинами и перекрестками, по которым с мягким резиновым шумом пробегали машины. Солнце плавилось в собственном зное, тени лежали у самых ног, на размягченном от жары асфальте.
Потом открылись перед нами более тихие улицы, где мы увидели высоко над рекой старинный собор, сложенный из красного камня, с тяжелым куполом, с белыми узорными колонками. В его тени мы немного посидели и заодно наточили свои складные ножи у проходившего мимо точильщика.
Потом мы снова пошли дальше.
Мальчик поминутно останавливался и, оглядываясь назад, на город, спрашивал у Гайдара:
— А теперь можно написать так?
— Посмотри вокруг, — отвечал ему Гайдар, — вышли ли мы из города.
А город все не кончался.
Уже начались его окраины со щелистыми заборами, с деревянными домами, с палисадами, с зеленой травкой, пробивавшейся меж камней, по которым, подпрыгивая, катились автобусы, перевозившие пассажиров с пристани на вокзал.
На одном из поворотов шоссе, круто загибавшего направо, мальчику показалось, что город уже кончился.
Перед взорами открылись луга, огороды, убегавшие самой реке.
— Вот теперь он уже кончился! — воскликнул мальчик.
Но за поворотом снова показалась улица, где дома теснились еще гуще прежнего.
На глазах у мальчика показались слезы. Он присел на край дороги и сказал:
— Что же мне теперь делать? Я не пойду дальше, я лучше уйду назад на вокзал и вернусь домой.
— Возвращайся, — сказал ему Гайдар. — Но тогда мы не напишем с тобой рассказа и ты не узнаешь, что было в нем дальше.
— Теперь мне это все равно, — ответил мальчик и поднялся на ноги, так как тяжелая голубая машина уже приближалась к нам.
Гайдар не удерживал мальчика и попрощался с ним спокойно:
— Прощай. Ничего, брат, не могу поделать. Надо было тебе сначала выйти из города, а потом уже написать в тетрадке: «Путешественники вышли из города».
Когда мальчик уехал и мы, отдохнув немного на краю дороги, двинулись дальше, я поглядел на лицо Гайдара.
Оно было задумчиво, сурово и печально, и даже как будто жестокость отражалась на нем. Я никогда не видел его таким.
— Зачем ты это сделал, Аркадий? — спросил я его.
Он ответил:
— Зачем, ты спрашиваешь? Он виноват вдвойне. Он не знал того, о чем пишет, и не захотел узнать, что будет дальше. Что, если в самом деле он станет писателем?
Я промолчал, хотя мне было жаль мальчика.
Но я знал, что там, где касалось правды в искусстве, Гайдар ничего и никому не прощал — даже такому мальчику.
1947