Мне повезло

Я не могу, да и не хочу оправдываться. Лишь иногда мысленно листаю своего рода альбом воспоминаний: даты, факты, числа, лица. Мне было семнадцать, когда какой-то незнакомец, воспользовавшись моей неопытностью и доверчивостью, изнасиловал меня в загородном доме. За тем первым разом последовали и другие: как это ни парадоксально, я терпела их из чувства стыда, как наказание за тот первый раз, позволявшее мне еще сильнее, еще глубже себя презирать. И забеременела… От аборта я отказалась… Все пережила молча: у кого же я могла просить помощи? Только один человек мгновенно оценил ситуацию и протянул мне руку — Франко Кристальди… Но за все надо расплачиваться.

Мне уже почти девятнадцать. Я — мать-одиночка с ребенком, плодом физического и морального насилия. И тут неожиданно передо мной открывается возможность жить дальше и перспектива блестящей компенсации за все перенесенные мной страдания. И эта возможность зависит от одного человека — Франко Кристальди. Но не только это привязывало меня к нему: я была бесконечно благодарна ему за то, что он меня понял и принял, не требуя никаких объяснений. С ним я наконец перестала чувствовать себя одинокой, это я-то, всегда с гордостью, хотя и не без боли, считавшая, что так и должно быть. Еще более одинокой я чувствовала себя на съемочной площадке сразу после рождения Патрика. Я работала, улыбалась фотографам, тая в душе ужасную горечь от своей великой тайны… Сын, которого надо скрывать, любить, но и стыдиться. Эта мысль не давала мне жить, ценить по достоинству успех у публики и профессиональные удачи. О личной жизни я уже не говорю: я становилась все более молчаливой, замкнутой. Я работала, но во всем остальном жила как бы по обязанности: что бы я ни делала, я всегда рассматривала это только как расплату.

Конечно, потом уже — в тот момент я вообще не в состоянии была думать — я поняла, что мне следовало обратиться за помощью к психоаналитику. Моя боль осталась бы со мной навсегда — так оно и должно было быть, но, возможно, он помог бы мне устоять перед диктатом, который я, увы, приняла. Это была трагедия в трагедии: я согласилась скрыть Патрика, отказав ему в праве называть меня мамой.

А я… Я снова вместе с матерью пошла к Кристальди… Я кричала, как одержимая: «Не хочу, не могу смириться с отсутствием всякой ясности. Не хочу, чтобы мой сын был тайным… Не хочу, не могу…» Он же, такой спокойный, продолжал твердить, что я не могу признать перед всеми Патрика своим сыном. Не могу и не должна. Главное, чтобы ребенок об этом не знал, в противном случае я предала бы зрителей, которые обожали меня и видели во мне «невесту Италии». Моей карьере придет конец, к тому же у него, Кристальди, хранится подписанный мною контракт по американскому образцу: я не имею права шагу ступить, не испросив разрешения — у него и у «Видес». Не могу волосы подстричь или, Боже упаси, что-нибудь сделать со своим лицом, даже макияж изменить. За оказанную мне помощь я должна была превратиться в вещь, лишиться собственной воли и способности принимать самостоятельные решения. И это я, с самых ранних лет боровшаяся за свою независимость…

Моя жизнь женщины началась в семнадцать лет с насилия, которое отняло у меня юность и право на беспечность. Потом мне пришлось пройти через много других насилий. Да, тут я сама виновата: не сумела взбунтоваться. В свое оправдание я могу только попытаться тихо, очень тихо сказать, что след, который оставляет — и не только на теле — неожиданное насилие, как глубокая борозда роковым образом все углубляется, за одним насилием следуют все новые и новые… Насилие накладывает печать на твою жизнь, на твои отношения с миром, с людьми, изменяет твой характер. Вероятно, выйти из этого состояния ты можешь, если кто-то действительно захочет тебе помочь, ничего не требуя взамен. Если ты встретишь человека, который, любя свободу как таковую, возвратит тебе и твою собственную. Такой человек пришел в мою жизнь спустя много лет. Это был Паскуале Скуитьери.

Я спасу тебя, сказало мне кино

Моя жизнь как бы остановилась. Но не кино. Кино шло вперед. Патрик только родился, а я уже начала сниматься в одном из самых важных в моей актерской карьере фильмов, по крайней мере, в первой действительно значительной картине — «Проклятой путанице» Пьетро Джерми.

В моем положении артистическая карьера могла бы окончиться самой настоящей шизофренией или, во всяком случае, серьезной неудачей: с одной стороны, была моя жизнь со всеми ее ужасными ошибками, обидами, переживаниями и незаживающими душевными ранами, а с другой — полное забвение в вымысле, в «чудесном мире зрелища» с его огнями, мишурой, мотовством, фальшивой любовью и фальшивыми страданиями, которые начинаются и заканчиваются ударом хлопушки.

Но со мной этого не произошло, должна добавить — «к счастью»: так получилось, что совершенно непреднамеренно и непроизвольно работа в кино превратилась для меня в своего рода самоанализ. И осознала я это во время съемок «Проклятой путаницы»: играя, я очень много черпала из своей внутренней жизни, так как считала, что актриса должна вкладывать в свои персонажи всю себя. Суть ремесла киноактера не в том, чтобы бежать от жизни, а в том, чтобы прожить ее лучше, чем в действительности: ну хотя бы более искренно и осознанно.

Фильм Валерио Дзурлини «Девушка с чемоданом» был фильмом о моей жизни. Помню одну сцену: мы с Джан-Марией Волонте сидим вместе на вокзале, передо мной тарелка с лапшой, и я, жуя, должна рассказать ему о своей жизни — жизни матери, которой приходится скрывать своего ребенка.

Мне не давалась эта сцена. Валерио всячески старался помочь мне, но я была скованна: ну не было у меня сил изображать то, что в действительности было такой мучительной частью моей собственной жизни, как бы выставленной напоказ совершенно не относящимся ко мне, придуманным киносценарием.

Понадобилось время, терпение и мягкость Дзурлини, чтобы я наконец справилась с ролью и сыграла ее на одном дыхании. На экране эта сцена длится семь минут — на протяжении семи минут я рассказываю, ем, смеюсь, плачу. Говорят, что это самая удачная сцена фильма. Дзурлини ничего не знал ни обо мне, ни о моей жизни, но понял все, увидев, как я сыграла эту сцену.

Думаю, что жизнь, моя жизнь больше помогла мне в моей актерской работе, чем те несколько месяцев занятий в Экспериментальном центре, который я стала посещать сразу по возвращении в Италию. Это было в 1957 году, после поездки на Венецианский фестиваль. Первыми надоумили меня сотрудники «Униталиа-фильм»: «Попробуй, а вдруг у тебя есть качества, необходимые для такой работы…» Я упиралась: «Не хочу быть актрисой, хочу быть учительницей». Но потом сдалась: после своеобразного вступительного экзамена я стала учащейся Экспериментального центра в Чинечитта.

Помню, среди экзаменаторов был и Орацио Коста. Этот экзамен был довольно необычным. Меня попросили что-нибудь прочитать. Я отказалась. Мне сказали: «Простите, вы пришли сюда, чтобы поступить в Центр, но не желаете говорить… Тут какое-то противоречие…» Я не отреагировала и продолжала молчать. Члены экзаменационной комиссии начали о чем-то перешептываться. Слышу: «Наверное, в ее жилах течет арабская кровь». По-итальянски я тогда еще не говорила, но понимать понимала, так как на итальянском говорила моя бабушка. В общем, я все поняла и смертельно обиделась. Сказала по-французски что-то оскорбительное, что именно — уже не помню, встала и вышла, хлопнув дверью. В результате из тысяч абитуриентов я оказалась третьей или четвертой в списке принятых — «за темперамент и фотогеничность».

Чтобы посещать курсы Экспериментального центра, мне приходилось каждый день ездить в Чинечитта на автобусе из Монтеротондо, где меня приютила одна из сестер матери. Это длилось три месяца — с октября по декабрь. Ничего особенного там не происходило: я не разговаривала, всегда держалась в сторонке, и было очевидно, что по характеру я совершенно не подхожу к специальности, к которой меня готовят. Зато сразу же обнаружилась моя необыкновенная фотогеничность: все слушатели режиссерского факультета стали выбирать меня для своих учебных картин, и все приходившие в Центр фотографы желали снимать только меня. Наступил декабрь. Я хотела вернуться в свою страну, в свой город, к себе домой, в Африку. Рим казался мне сумасшедшим домом, где говорят слишком много и слишком громко. И потом, в Риме было ужасно холодно. Мне, приехавшей из Африки, этот город казался Северным полюсом еще и потому, что одеваться я продолжала как в Тунисе — только в хлопчатобумажные платья, из-за чего схватила страшный бронхит.