Мужская школа

Нет, это годилось только на самые трескучие морозы, тут не поговоришь, не поболтаешь, есть, правда, один способ общения записки, и в них можно поострить. Например, написать:

«Леди! Не кажется ли Вам, что чашечка горячего шоколада и пуфик под ногами, равно как и двести тысяч фунтов в наследство от дядюшки из Манчестера были бы Вам более к лицу, нежели с хрустом разгрызаемый сухарь формулы гидратхлорвинила СН 2ОНС 1Н 4?» И подпись: «Виконт де Бражелон, покинутое дитя Дюма-отца».

По ту сторону стола раздавалось прысканье, а порой и фырканье, взрослые, в глухом репейнике которых мы сидели, с охотным недовольством вперивались в нас, словно уж так им и мешали, Вероника краснела, и я сидел, не двинув бровью, будто бы решая бесстыдно сложную задачу, и, обдумав, сочинял следующий этюд, не дождавшись даже ответа на первый.

Он приходил с запозданием и был, обычно, прост:

«Браво! Виконт, откуда формула?»

Я находил за лампой её глаза и постукивал по толстому корешку химического справочника, который выписывал теперь, заказывая книги, специально для этой цели, и она понимающе кивала головой. А я перебрасывал через стол следующий леттер.

«Мадемуазель! Некто, предпочитающий остаться неизвестным, просил о соизволении обратиться к Вам со следующим вопросом: не кажется ли Вам, что мороз теперь уже никогда не кончится и оставшуюся жизнь Вам предстоит провести в валяной обуви, называемой в простонародье катанками? Он имел честь, в связи с этим, предупредить об одном серьёзном опасении возможном отнятии речи и забвении слов родного языка. Мороз, как Вы изволите заметить, гонит Вас под пальмы, но мешает говорить. Некто просил Вас любезно предупредить: угроза слишком очевидна».

Прочитав нечто в подобном духе, она уже не фыркала и не прыскала, а покорно собирала книги, и я радостно вскакивал вслед за ней. Даже если очереди сдавать книги не было, я не отпускал её ни на шаг, а остановившись у библиотечного барьера, спрашивал громко и чрезвычайно любезно:

— Простите, вы последняя?

Я, отвечала она и оборачивалась ко мне, с прищуром рассматривая меня, будто мы впервые увиделись и проявляем друг к другу чисто академический интерес.

Если очередь была, а подвигалась она обычно неторопливо, можно было продолжить игру, спросив, к примеру, умышленно приглушённым голосом:

— Девушка, а вы знаете, что к нам в город прибыл Леонид Утёсов? Инкогнито. На один вечер. Завтра отбывает в Пекин. А сегодня в двадцать один час единственный концерт с участием Эдит Утёсовой. В закрытом зале Дома политпросвещения. Есть лишний билетик. Хотите?

Пока произносилась эта тирада, очередь переживала несколько стадий. Сначала прислушивалась. Потом напряженно немела. Затем оглядывалась на говоривших. Но они соблюдали серьёзность, и тогда кто-нибудь непременно срывался:

— Нет, вы серьёзно?

— А ещё билетика нет?

— Ну как же так, вечно не везёт!

Сдав книги, мы быстро проходили сквозь строй вопрошающих, тут надо было скорей на выход, кинуть номерок, схватить пальто, успеть выскочить на библиотечное крыльцо и только тут расхохотаться.

Услышав вслед:

— Ну надо же! Дураки!

Но кричали это нам без всякой злости, с пониманием, видать, что после библиотечного застолья надо же как-то разогреться молодой крови.

Мы встречались, конечно, и днём, по воскресеньям, просто прогуливались, но почему-то именно для дневных прогулок Вероника звала Лёлю, а я Герку между ними, конечно, ничего не было, так, за компанию, и вот в таком обществе мы прогуливались по Коммуне. И там ко мне подошёл Кимка. Вежливо извинившись перед дамами, он галантно попросил их разрешения, чтобы я поговорил с ним три минуты. Они рассмеялись и ушли вперёд с Геркой, а Кимка спросил:

Ну что ты не приходишь? Ни домой, ни в секцию?

Можно было пойти двумя путями: выяснить отношения или всё забыть, заровнять, будто не было. А я жил совсем в другом измерении. Шквал моих личных страстей отодвинул в наивное прошлое всё, что было со мной прежде. Ну и, в конце-то концов, разве не права Кимкина мать: взрослый человек, её муж, старается для своих важных дел, а какой-то пацан является и снимает пенки. Да бог с ними, я никого не виню, тем более что принёс узелок — с проявителями и фиксажами. Извините, что пользовался чужим, это в самом деле нехорошо.

— Ладно, Ким, сказал я великодушно, всё забыто. Я приду. Только позже.

Я даже не спросил, как у него дела. Например, с Валентиной. Я был в пламени, и меня не трогало ничего вокруг.

А Валентины что-то не было на ледоходе уже давно, но мало ли у кого какие заботы, и я выбросил это из головы. Это в меня не помещалось, я был весь переполнен. Пока.

В декабре прокатился целый шквал вечеров сначала к дню Сталинской Конституции, кое-кто ухитрился организовать танцы и к 21 декабря, дню рождения вождя. Правда, сначала в таком случае читали доклад, потом быстренько убирали скамейки, и всё в порядке. В билетах, очень грамотно для тех пор, указывалось:

«1. Торжественная часть.

2. Концерт».

Ну а танцы подразумевались сами собой.

Впрочем, как это ни странно, мои возможности значительно сузились, да и не нужны они мне вовсе, эти бесполезные шатания из школы в школу. Мои пространства отныне ограничивались сорок шестой, своей собственной да Дворцом пионеров.

Во Дворец Вероника идти сначала отказывалась и согласилась, лишь когда я раздобыл штук шесть приглашений на каких-то второстепенных её подруг, не считая нас с Геркой.

Танцевали мы в большом фойе, на паркете, под многоярусной хрустальной люстрой, и это было великолепно, совсем не то что на дощатом полу наших школьных залов.

Вот только Вероника почему-то ускользала, даже пригласила на белый вальс Герку, а не меня, и много танцевала с девчонками. Впрочем, конечно, и со мной, сказав несколько раз:

— Ну ты пригласи Лёлю, а то неудобно.

Почему неудобно, я не понимал, но охотно соглашался и пригласил Лёлю и других, второстепенных подруг, все они оживлённо обсуждали со мной всякую ерундовину, а я, лопух, ничего не понимал.

Начались зимние каникулы, я с помощью дружеского участия целого класса обзавёлся целым ворохом билетов на разные развлечения, но неожиданно Вероника не пришла к фонарю, который вдруг загорелся, освещая белый круг под собой, а вместо неё явилась Лёля и печально сказала:

— У неё ангина!

Вот так да! И что дальше? Когда? Как мы увидимся? Каким образом я узнаю о встрече под фонарем или хотя бы прямо в Герценке, ведь там же тепло, в конце концов.

Конечно, я не стал обсуждать эти частности с Лелей. Посмотрел на неё вдумчиво. Вздохнул. И попрощался.

Скрывая это даже от Герки, я стал приходить по вечерам К их бараку. Стоял поодаль, вглядываясь в освещенные окна квартиры, где жила Вероника, я вычислил их по Геркиным рассказам за жёлтыми занавесками мелькали тени, но одна тень однажды остановилась и несколько мгновений оставалась неподвижной: сердце моё забухало это была она.

Мне выпали мучительные дни. Герка уехал на каникулы в деревню к тётке попить молочка это зимой-то! и все мои ниточки к Веронике оборвались.

Я забрёл к Владьке, мы отправились вместе на свой вечер, топтались вдвоём, но это было всё не то, какая-то тоска.

И вот настали студенческие каникулы. Как известно, вскоре после школьного перекура начинается новая волна праздников каникулы студенческие, и куда как не в родную школу идут вчерашние её ученики, зачисленные в знаменитые институты других городов.

Студенты это уже не хухры-мухры, а взбитые сливки. С ними запросто обращаться не следует, так что вечера встречи выпускников школы планировались где-то у городского начальства, а не тасовались как попало, и все десять дней в какой-нибудь школе шёл свой вечер, поочередно, так, чтобы заезжий студент мог показать себя повсюду и со всеми повидаться. Мы же, школьники десятого, выпускного класса, были хозяевами вечера, его организаторами и душой, если он происходил в нашей собственной школе, и вовсе не обязательным элементом, ежели такой же устраивался по соседству. Так что билеты на такой вечер достать было невероятно трудно.