Легкая корона

— Я сейчас переоденусь. Одежда у меня в рюкзаке, — скороговоркой произнес он.

— Какая одежда в рюкзаке?! Зачем, в смысле почему?

— Давай зайдем к тебе в подъезд, — Костя достал из своего рюкзака свитер, джинсовую куртку и кроссовки. Снял брюки — под ними оказались его обычные драные обтягивающие джинсы. Свернул пальто и костюм и запихал в рюкзак Я наблюдала за ним с раскрытым ртом.

— Не успел сегодня утром переодеться, опаздывал. Пришлось все брать с собой. Понимаешь, когда из дома выхожу, отец всегда проверяет, как я одет. Я должен быть в костюме, в рубашке, в ботинках, в этом дурацком пальто для старых пердунов. А в подворотне у меня есть мусорный бак, я его утащил в другом районе, так что в него мусор не бросают. Это мой тайник. Я в нем прячу нормальную одежду: вот эти джинсы, куртку, кроссовки; и там переодеваюсь.

— В подворотне прямо? Что, как бы каждый день так? — немного отупев от услышанного, спросила я.

— Ага. Там никто почти не ходит. Так я костюм и туфли оставляю в баке, а сам одеваюсь нормально и еду в институт или на сейшен.

— И что, когда возвращаешься домой, опять переодеваешься, что ли, в костюм?

— Да. А то, если отец узнает, что я в таком виде хожу, перестанет из дома выпускать. Он меня уже запирал на два месяца. Лучше так, чем вообще из дома не выходить.

— Ты меня разыгрываешь, да? Скажи честно!

— Жалко только, что джинсы совсем старые уже и скоро порвутся окончательно, — он поковырял пальцем дыры на штанинах, — и в чем я буду тогда ходить? Это мои единственные джинсы, все остальные отец выбросил, когда нашел. Смешно, да? Все себе сами дырки делают в джинсах, для моды, а у меня по-настоящему протерты, от старости.

— Господи, да кто у тебя отец-то?

— Он — старый партиец. Кандидат в члены Политбюро.

— А-а, а-а… — собственно, это было все, что я сумела сказать. Стало понятно, почему, когда я звонила Косте и трубку брал его отец, он всегда говорил: «Смирнов на проводе».

— И что, теперь ты не будешь со мной общаться? — спросил Костя.

— Ну, скажем так, коммунистов я не люблю. Но ведь сын за отца не отвечает.

Постепенно я познакомилась с Костиными друзьями, все они оказались теми самыми мажорами, о которых пел Шевчук Нельзя сказать, что они были зажравшиеся и самодовольные. Наоборот, некоторые из них были образованны, имели прекрасные манеры, знали иностранные языки, короче, имели настоящую светскость, которой совковым молодым людям отчаянно не хватало. Лоск, наверное, я бы им простила. Но вот то, что они все были антисемитами, простить было сложнее. В результате наши с Костей пути стали расходиться, и теперь мы лишь изредка перезванивались.

Но диктофон у него точно должен был быть. Не у самого, так у кого-то из его друзей. Я набрала Костин номер.

— Найдем тебе диктофон. Самый лучший. Только одно условие — ты потом придешь ко мне, и мы все вместе послушаем интервью. Идет?

КАК Я НАЧАЛА ПИСАТЬ

Когда началась моя журналистская деятельность, мне пришлось преодолеть один свой довольно неприятный для выбранной специальности недостаток — я не умела писать. Писать я не умела никогда. Не просто не умела, а ненавидела и ужасно страдала, когда меня заставляли это делать. А заставляли часто: наша учительница русского языка была просто фанаткой сочинений. Мы писали обо всех репродукциях, которые были в учебнике по литературе. Я их до сих пор помню, эти ненавистные картины классиков советского реализма: Яблонская с ее «Утром», Решетников, «Опять двойка», «На новую квартиру» Лактионова.

Кроме этих, были еще передвижники с примкнувшим к ним Репиным, которых я тоже с тех пор ненавижу. Некоторые картины пользовались особой любовью нашей учительницы, и по ним писали даже не одно сочинение — «Тройка» Перова, «Бурлаки на Волге» Репина. Или его же, Репина, «Не ждали».

Ну что может написать ребенок про все эти картины? Что-то я, наверное, пыталась из себя выдавить, как и все, но маме мои потуги были категорически неприятны, и она, как человек, легко и хорошо пишущий, наверное, сильно страдала.

Может быть, она просто хотела мне вначале немного помочь, чуть-чуть подправить, но в результате мои и так скромные способности к изложению своих мыслей в письменном виде были полностью парализованы. Писать самостоятельно у меня больше не получалось. Я мучила и мучила мать, пока та не сдавалась и не садилась за сочинение вместе со мной — вернее, вместо меня. Кроме картин, нужно было еще писать про книги, про каникулы, про любимые места нашей необъятной Родины, про то, кем мы хотим стать, когда вырастем, и прочая, и прочая… Все это писала мама, я же тупо сидела рядом, иногда что-то предлагая, но чаще всего предложенное мною не совпадало с генеральной линией повествования.

Основная проблема, однако, была даже не в том, что я уж совсем не умела излагать свои мысли или была как-то особенно косноязычна по сравнению с большинством моих сверстников. Дело было в том, что советскую власть у нас дома не любили, все происходившее вокруг считали в лучшем случае маразмом, а в худшем — преступлением, и постоянно об этом говорили. Но родители знали, где, когда и с кем можно говорить откровенно, а когда необходимо кривить душой. Ребенку же трудно научиться дома говорить одно, а в школе — прямо противоположное. Поэтому ничего советско-правильного я написать не могла уже потому, что просто думала по-другому.

Не одну меня так ломало вписываться в прокрустовы советские рамки. Как-то раз нам неожиданно задали писать сочинение в классе. Училка литературы Лина Шухер совсем не хотела нас учить. Она только что вернулась из клиники неврозов и на уроках забрасывала нас самостоятельными работами, а сама выходила в коридор показывать другим училкам приемы йоги, которым ее научили в клинике. Мы все по очереди бегали подглядывать.

В тот день она нам дала тему «Как я провела свои выходные». Сашка Жуков написал сочинение о том, как они с бабушкой ходили в Мавзолей. Сашкину мать вызывали в школу, был большой скандал, еле замяли. Пока Сашка маялся у директора, Лина зачитала нам его творение, чтобы мы поняли, ЧТО он посмел написать и КАКАЯ это провокация.

«Встали мы, когда еще было совсем темно на улице, часов в пять утра. Потому что в Мавзолей большая очередь и надо прийти пораньше, чтобы попасть. Пришли, стоим в очереди. Очень-очень холодно. Все мерзнут. Один мужик перед нами, наверное, армянин, потому что темный и носу него был очень большой, все время прыгал с ноги на ногу. Он был в туфлях и, конечно, ноги себе отморозил. А бабушка знала, что будет холодно, поэтому мы с ней надели теплые валенки. В валенках ноги у нас не мерзли. А все кругом прыгали. И били себя руками по бокам и спине, хотели согреться, терли носы и уши. У армянина его большой нос стал совсем красным. А я смеялся, потому что мы с бабушкой надели теплые тулупы, и шапки, и варежки, а еще бабушка обвязала меня теплым платком поверх тулупа и обмотала мне лицо шарфом. Поэтому я не замерз, и все мне завидовали. Очередь была длинная-предлинная, и мы стояли много часов. Я захотел есть. А бабушка взяла с собой картошку вареную, яйца сварила вкрутую, курицу завернула в бумагу, и главное — термос с чаем. Это так здорово, когда холодно, пить горячий сладкий чай из кружки и смотреть, как идет пар. Все вокруг были голодные, и бабушка и им дала поесть, она много взяла, всем хватило».

Про то, что он увидел в Мавзолее, не было ни одного слова. До Сашки, впрочем, мне было далеко, но все-таки и меня нельзя было оставлять без присмотра, поэтому мои творческие потуги заканчивались тем, что я просто переписывала мамино произведение набело своим корявым почерком. Так продолжалось до восьмого класса, когда мама категорически, раз и навсегда отказалась сочинять за меня.

Но я как раз перешла в другую школу; учителя были другие, требования тоже, и никто не удивлялся, почему вдруг так поменялся мой стиль.

Настоящей катастрофой стало поступление в университет, точнее — вступительное сочинение. Известно было, что для сочинений дают на выбор три темы: одну из русской литературы, одну — из советской и одну — что-то вовсе непонятное, за что все наперебой советовали не браться ни в коем случае. Мне пришла в голову гениальная идея — поскольку сама я писать не умею, надо собрать у всех знакомых сочинения по русской литературе и выучить их наизусть. Некоторое время я так и делала: зубрила чужие опусы, благо память имела отличную. Все закончилось, когда мама решила прочитать одно из сочинений, которые я заучивала в тот день. Оно на самом деле было абсолютно бредовым и корявым, но мне было все равно: до рефлексий ли, когда надо еще и к другим предметам готовиться. Моя бабушка в таких случаях говорила: «Некогда жопу подтирать, надо Америку догонять».