Чудаки и зануды

– О'кей. Ясное дело, я хочу получить подарок.

Мама порылась в большом деревянном ящике, который накануне притащила с чердака, выудила пыльный стеклянный шар и до тех пор терла его о шубу, пока он не заблестел, как фонарик, в бледном утреннем свете, проникавшем в кухонную дверь.

Вот, держи, – протянула она. – Это шар для гаданий. Когда-то он принадлежал твоей прабабушке. Бог весть сколько доброго и дурного предсказал он в былые дни. Вдруг в нем отразится твоя будущая большая любовь.

Я взяла стеклянный шар. Он был холодный и до того тяжелый, что я едва не выронила его.

– Это в нем ты отыскала Ингве? – спросила я. – Если так, то от него проку мало.

Мама притворилась, что не расслышала. Она присела на краешек кровати – после переезда это страшилище из красного дерева достанется мне – и принялась за торт, бросая кусочки Килрою и отпуская всякие шуточки, так что вскоре я почти забыла, как паршиво все начиналось.

– Нам нужно держаться вместе, – сказала мама.

Потом она стала названивать соседям, распаковала фарфоровую посуду, замесила тесто. Решила закатить вечером настоящий праздник. Мама любит праздники. А прощальная вечеринка может оказаться весьма кстати: заодно избавимся от лишних вещей, которые неохота тащить с собой на новое место.

Я убрала остатки деньрожденного пиршества и пошла гулять с Килроем.

Часа в четыре начали собираться гости. К тому времени мы успели немного прибрать и сложить ящики и коробки штабелями вдоль стен. Первой заявилась Флудквистен – она разносит по утрам газеты и привыкла приходить рано. Широко улыбаясь и демонстрируя вставные зубы, она с любопытством озиралась по сторонам. За нею подоспели и остальные – все, чьи фамилии написаны на табличке у входной двери: Юхолайнен, Нюстеды со своими драчливыми карапузами, Энгманы, Бюлунд, Викманы, Густавссон-Фреден и Седерстрем. Все тащили с собой миски и тарелки со всякой всячиной: сыром, колбасой, сосисками, маринованными огурцами, копченой салакой, консервированными сливами, пирожками и котлетами. Старый жмот Седерстрем приволок завернутый в фольгу кусок кровяной колбасы и поглядывал на всех исподлобья.

Мама, в туфлях на тонких, как ножи, каблуках и в нелепой огромной шляпе, на которой позвякивала уйма стеклянных бусин, свисавших с полей, словно вуаль, наслаждалась шумной компанией. А я держалась в стороне. Дурацкая затея. Чего ради приглашать всех этих людей, с которыми мы прежде были едва знакомы, а теперь и вовсе собираемся навсегда расстаться?

Тут явились грузчики и стали выносить наши вещи. Мама и их угостила. А соседи все подносили еду и выпивку, галдеж стоял будь здоров, и облако табачного дыма под потолком густело с каждой минутой.

Старик Юхолайнен принес гармошку, а мама подыгрывала ему на саксофоне. Я лежала, свернувшись, на коробках у стены и наблюдала за этими дурацкими танцами. Седерстрем, закрыв глаза, танцевал с дылдой Бюлундихой. Один из грузчиков кружил по комнате фру Энгман. Пятилетний сынишка Нюстедов уселся на пол и пытался кормить Килроя холодными рыбными тефтелями из банки, которую неизвестно где раздобыл.

Вдруг посреди этого бедлама зазвонил телефон. Это был Ингве.

– Позови, пожалуйста, маму, – попросил он, когда я сняла трубку.

– Ее нет, – соврала я.

– Я знаю, что она дома, – не поверил он. – Почему вы до сих пор не выехали?

– Она уже отчалила.

– Я знаю, что она еще там, – повторил Ингве. – Ну да ладно, увидимся завтра утром.

– Кто звонил? – спросила мама.

– Какой-то псих ошибся номером, – еще раз соврала я и улыбнулась.

Господин Викман, рассекавший комнату широкими шагами, наступил в остатки рыбных тефтелей и отдавил Килрою хвост. Пес взвыл и удрал на кухню. Этого он уже стерпеть не мог: сперва пичкали всякой гадостью, а потом еще и хвост отдавили! С меня тоже было достаточно. Я опять взобралась на коробки и заснула.

Не знаю, который был час, когда мама разбудила меня:

– Пора ехать.

Спросонья я только хмыкнула. Никто не заметил, как мы исчезли.

– Все-таки жалко уезжать, – вздохнула мама в дверях.

Угу, – согласилась я, хотя мое мнение ничего не значит.

Хрустальная люстра слегка покачивалась от сквозняка. Блики плясали по обоям, по темным пятнам, оставшимся от картин и прочей дребедени. Луна снисходительно наблюдала спектакль, разыгрывавшийся внизу: танцы среди брошенной мебели, стол с остатками угощения, пустые стаканы и дымящиеся окурки.

Мы кое-как примостились среди коробок. Я положила голову маме на колени.

– У меня такое чувство, будто мы что-то забыли, – пробормотала мама и погладила меня по голове.

Я не ответила. Мне было все равно. Она вечно все забывает. К тому же уйму вещей она оставила в квартире нарочно. Я задремала под убаюкивающий шум мотора и не видела ни мостов, ни улиц, по которым мы проезжали, ни тысяч огней, какими Стокгольм украшает по ночам свой деньрожденный торт.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сквозь пыльные окна в комнату вливалось солнце – занавесок еще не было, и свет бил прямо в глаза. Но разбудили меня какое-то непонятное ворчание и стоны.

Оказалось, это мама. Она спала высоко на матрасе, брошенном поверх коробок с вещами. Одна нога в блестящем чулке свешивалась вниз. Я же спала, завернувшись в одеяла.

Что-то было не так!

Не так я привыкла просыпаться. Не от маминого храпа, не от солнца, слепящего глаза, не на чужом полу. Обычно меня будил холодный мокрый нос, тыкавшийся в живот, в руку или в ухо. Замечательное пробуждение!

Я села и прислушалась.

На улице гомонили чайки и дрозды-рябинники. Из ящиков доносилось извечное тиканье часов. Но не было слышно ни привычного цоканья когтей по линолеуму, ни умиротворенного скрежета собачьих зубов, грызущих ботинки, ни уютного ворчания и сопения, неизменно сопровождавших сон Килроя.

«Килрой! Вот кого мы забыли!» – сообразила я.

Как же можно было забыть собственную собаку? Я просто взбесилась. Невероятно! Невозможно! Впрочем, вполне в мамином духе. Скажите спасибо, что она и меня не забыла в придачу.

Я обшарила весь дом, хоть и понимала, что это бесполезно. Напрасно я прислушивалась, не донесется ли из коробок какой-нибудь собачий звук. Кроме тиканья часов, ничего слышно не было.

Чем дольше я искала, тем больше свирепела, ведь я понимала: все напрасно. Я обыскала гостиную, прочесала кухню, поднялась по скрипучей лестнице наверх. Там было две комнаты: моя, выходившая на море и свалку, и спальня мамы и Ингве.

Ингве, как я уже говорила, мамин приятель. Можно подумать, она раздобыла этого зануду по дешевке на какой-то распродаже. Он носит галстуки и маленькие шляпы, скрывающие лысину.

Что за невезуха! Сначала тебе приходится уехать из Веллингбю от Лолло, Уллис и других друзей в полуразрушенную развалюху в Чоттахейти [2]. Потом привыкать жить с этим придурком в шляпе. А в довершение всего – потерять Килроя! Это уж слишком!

Я слетела вниз по лестнице, едва не проломив ступеньки, пронеслась через кухню и свалила сложенные у стены коробки. От такого грохота и мертвый бы проснулся. Но мама спала, ворчание сменилось теперь тигриным рыком, при этом она безмятежно улыбалась во сне. Этого я стерпеть не могла: она еще и улыбается!

Я выхватила что-то из сумки и швырнула в маму. Оказалось – пакет с мукой. Он угодил ей прямо в голову, треснул, и мука разлетелась белым облаком.

– Почему ты не можешь быть как все нормальные матери? – заорала я.

– Эй! – послышалось из мучного облака. – Кто это?

– Почему ты не можешь быть нормальной, как все? – вопила я.

– Это ты, золотко? Ты что, заболела?

– Почему ты вечно все забываешь? – не унималась я.

2

Веллингбю, Чоттахейти – районы Большого Стокгольма.