Господин Адамсон

Плохо у меня получался и глоттальный взрыв,[7] тем более что я так и не понял, что это такое. Во всяком случае, это что-то, что не получается ни у кого, если он не индеец (даже у Гуссена и Уилсона), а этот звук — самый частый из согласных звуков. Даже слова, которые вроде бы начинаются с гласного звука, на самом деле начинаются с глоттального взрыва. И вот я пытался перед зеркалом разговаривать с самим собой и произносить глоттализованные[8] согласные |ch’,k’ t’, tl’|, подготавливая рот, как советовал один учебник, к произнесению звука и произнося его потом при закрытой голосовой щели. Я старался производить эти высокие звуки потоком воздуха изо рта, а не из легких. И когда я говорил |gh|, то представлял себе, как советовал другой учебник, что у меня на нёбе волос и я хочу кашлем избавиться от него. Я часами тренировался в произнесении звука |l| и выдыхал воздух между языком и нёбом. И так много раз кряду, и никогда у меня не было ни малейшего представления, правильно я это делаю или нет.

Мою вторую причуду ты, может быть, помнишь, Анни. Я копал. Ты не раз бывала со мной, когда я в грязных брюках стоял в саду со своими инструментами. Да, я копал. Много лет, стоило мне увидеть лопату, я не мог сразу же не воткнуть ее в землю. Непреодолимая потребность. Копание шло на пользу моей голове, которой тогда — какое же это счастье! — совсем нечего было делать, не о чем было думать, пока тело разогревалось и покрывалось потом. Я радовался, если надо было перекопать огород и посадить картофель. (Маленькой девочкой ты иногда собирала в ведерко жуков, которых отец Мика называл колорадскими, — leptinotarsa decemlineata.) Каждый раз, когда у меня было неспокойно на душе — то есть практически ежедневно, — я хватался за лопату и отправлялся в огород. И сразу чувствовал себя счастливым. Я стал образцовым крестьянином, у меня был самый крупный картофель в округе. Сюзанна радовалась вместе со мной и научилась замечательно готовить все блюда из картошки. Гратен дофинуа, помм-фри, картошка, жареная с салом. Ты тоже их любила. Помнишь?

Конечно, орудуя лопатой, я думал о господине Адамсоне. Но рядом со мной не было ни господина Стаматакиса, ни господина Шлимана, для которых я мог бы копать. А в Базеле и его окрестностях самые удачливые археологи находили в лучшем случае окаменевшие туалетные сооружения периода раннего Средневековья или, если уж очень повезет, пару кельтских черепков. Сознаюсь, в самом начале моих трудов в огороде иногда на несколько секунд перед моими глазами вставали картины пронизанных светом мраморных колонн, рощ, белых сияющих храмов. Совершенно очевидно: я мечтал о Греции, которую после приключения с господином Адамсоном никогда больше не видел. Все-таки гробница царя — это вам не картошка. Я начал думать, что раз уж Микены раскопаны, то где-то в других местах еще могут таиться какие-нибудь сокровища. Олимпия, как я слышал, до сих пор оставалась лугом с парой мраморных обломков, торчавших из земли. Позднее, прикрепив к поясу свою армейскую складную лопатку, я съездил вместе с Сюзанной в Афины, на острова Наксос и Парос, да и в Микены тоже. Я сразу же нашел вход для мертвых и ощупал старые стены. Один раз я даже почувствовал тот холодок — нет сомнений, сквозь меня прошел покойник. После этого мне хотелось только домой. Мы отправились в обратный путь на несколько дней раньше, чем планировали. Я был землекопом, это да — но не археологом. Без боли и всякого сожаления я вернулся к картофелю.

Но потом в какой-то момент я бросил копать. Тебе как раз исполнилось девять. Просто отложил лопату, и все. Моя миссия, говоря высоким слогом, была выполнена. Я вдруг понял, для чего я учился копать любую почву, даже самую каменистую, в таком бешеном темпе и зачем потратил столько сил на язык навахо. Да, с языком навахо было тоже покончено. Мои старания, которые казались странными всем окружающим, а иногда и мне самому — а как Ноэми смеялась над своим «чокнутым» папой! — обрели смысл.

Анни, я могу сказать это и по-другому. Дело в том, что я пережил еще одно короткое и бурное приключение, когда во мне вновь проснулись и землекоп, и навахо. А возможно, еще и любовник. Я испытал такие чувства, каких уже не ожидал от себя. Итак, четвертого сентября 2011 года (незабываемая дата для нас всех; а для меня не только потому, что произошло примирение Израиля и Палестины) я познакомился с одной женщиной… Да, Анни, я знаю, что ты сейчас думаешь. Смотри-ка, старый козел. Хочет, подобно старому Гете, найти свою Ульрику. Но с Гете меня объединял только возраст, семьдесят три года. А моей Ульрике, которую звали Дафна, было не шестнадцать, а около восьмидесяти. И если после трех безумных ночей и двух горячих дней я был взволнован, как старик Гете, то происходило это совсем по другим причинам.

Как бы то ни было, я сидел в ресторане «У медведя» и пил свое вечернее пиво (я только что вернулся с огорода). Какая-то женщина с таким шумом открыла дверь ресторанчика, словно хотела разнести ее в щепки, и направилась к моему столику. Официанта она прогнала с дороги своей палкой. Необыкновенно энергичная старуха. Когда она, тяжело дыша, уселась напротив меня, густая тень упала на стол. Эта дама напоминала лешего или гигантского гнома. Не очень похожа на женщину. Ее лицо было испещрено бесчисленными морщинками. За толстыми стеклами очков выпуклые глаза, какие бывают при базедовой болезни; сильно увеличенные очками, они уставились на меня. Волос у нее, если можно так сказать, уже почти не осталось. Три седые пряди, которые росли на ее розовой дамской лысине, скручены в жиденький пучок. Добавь к этому блузку цвета хаки, коричневую шерстяную юбку, красные носки и тяжелые альпинистские ботинки. Она заказала пол-литра белого вина из Феши. Я выпил свое пиво, а когда заказывал вторую кружку, она уже выдула вино и попросила принести еще пол-литра. Я не обращал на нее внимания — пьющих женщин в «Медведе» было много — и, пользуясь шумом в пивной, зубрил глагол «лаять» на языке навахо. Naháháliih — он лает. Naháháliih — он лает еще раз или долго. Nahóóliih — он лаял. Nahoofiil — он будет лаять.

— Навахо? — спросила женщина. Ее глаза уже немного осоловели.

Очевидно, забывшись, я говорил вслух или слишком заметно шевелил губами. От неожиданности я чуть не упал со стула.

— Да, атабаскский, — ответил я. — А вы говорите на языке навахо?

— Бегло, — заявила она.

Позднее это оказалось неправдой. Во всяком случае, она ни слова не понимала из того, что я говорил ей. При этом я говорил четко и старательно произносил все глоттальные взрывы. Она покачала головой. А я понимал себя прекрасно и даже осмелился — теперь, когда у меня впервые в жизни появилась слушательница, — строить самые сложные конструкции. Я был в упоении. Глаза женщины, глядевшие на меня, сделались, насколько это было возможно, еще больше. Наконец она хлопнула по столу своей мощной лапой.

— Вы — мой, молодой человек! Вы посланы мне небом! — воскликнула она посреди предложения, которое могло получиться у меня особенно удачным. — Мне сегодня есть что праздновать! Ваше здоровье!

— Ваше здоровье, — ответил я по-немецки и поднял свою кружку.

Она порылась в юбке и протянула мне визитную карточку. «Дафна Миллер, многократный почетный доктор». Думаю, я посмотрел на нее с большим удивлением.

— Это я, — пояснила она. — Со вчерашнего дня. В смысле — со вчерашнего дня многократный почетный доктор. Класс, правда? Это «многократный» — настоящая музыка. До сих пор я была просто почетным доктором. Но их — каждый второй. — Тут она улыбнулась, словно ей пришло в голову, что я вполне могу оказаться этим вторым. — Я заказала карточки. Вот только что забрала их из типографии. Всего двадцать франков за тысячу штук. Вы первый, кто получил визитку. Можете оставить ее себе.

— Спасибо, — сказал я и убрал карточку.

Насколько я смог понять то, что возбужденно, перебивая себя саму, рассказала мне миссис Миллер — впрочем, без малейшего английского акцента, на нашем швейцарском немецком, — она получила письмо от Католической академии в Пассау, где сообщалось, что ей собираются присвоить звание почетного доктора (одно у нее уже было — от Эдинбургского университета). Итак, она приехала в Пассау — а из Феникса, штат Аризона, это долгий путь, — и на представительном торжестве в зале, где висело множество распятий, ей надели докторскую шапочку. Это была награда за труд всей ее жизни, который не имел отношения ни к какому университету. Она была этнологом или чем-то в этом роде, хотя и плевала на то, как ее коллеги определяют это понятие. Просто она делала все, что казалось необходимым, и не чуралась даже работы с лопатой.