Господин Адамсон

— Вы читаете мои мысли, — заметил я.

— Кита мэ отан му милас! — заявил старший полицейский.

— Он требует, чтобы ты смотрел на него, когда с ним разговариваешь, — прошептал господин Адамсон. — Не смотри на меня, когда говоришь со мной.

— Да я не с вами разговариваю, балда! — закричал я и посмотрел на старшего полицейского. — Я разговариваю с господином Адамсоном. А вот теперь — с вами! — И я показал пальцем на допотопный телефон. — Телефон! Телефон! Позвонить! — Я сделал движение рукой, словно набирал номер. — Capito?[5]

Как ни странно, но, кажется, старый полицейский меня понял. Он пожал плечами, сказал что-то вроде «да-да» — «Нэ-нэ», — снял трубку и набрал номер. Правда, не тот, что я ему продиктовал, и разговаривал он точно не с моим отцом. И не с матерью. Он разговаривал на странном языке, наверное греческом, с коллегой, находившимся где-то далеко, может быть, в Афинах, во всяком случае, с кем-то выше его по званию, потому что он все время подобострастно кивал, а потом и вообще встал. Из трубки доносились звуки, похожие на шипенье преисподней. Он прикрыл рукой трубку и прошептал своему коллеге: «О, герр Кремер!»[6]

— О Господи, — пробормотал господин Адамсон. — Шеф — сам, лично… — Он побледнел, стал белым как мел, хотя в принципе цвет лица у мертвых всегда один и тот же — белый или, если смерть случилась от апоплексического удара, ярко-красный.

Когда разговор был закончен, старший полицейский громко по-военному попрощался и сдвинул пятки. Он был разут. Младший хотя и продолжал сидеть, но нахлобучил фуражку, а в конце разговора приложил руку к козырьку.

— Сэ памэ спити су! — воскликнули оба одновременно. — Борис на кацис сто пагаки брота сто ктирио.

Господин Адамсон снова перевел. Что полицейские доставят меня домой и что пока я должен сидеть на скамейке перед домом.

— Скажи: «Ефхаристо», — добавил он. — Это означает «спасибо».

— Ефхаристо, — сказал я.

Молодой полицейский показал на кость динозавра:

— Ти ‘нэ авто? — Он выглядел так, словно у него появились новые подозрения, а может, он чего-то испугался.

Господин Адамсон объяснил, что это — кость динозавра, а я повторил его слова. Полицейские кивнули и посмотрели на кость. Почему-то на их лицах вдруг выступили капельки пота.

Мы молчали. Говорить было больше не о чем. В караульной стало тихо. Одна-единственная муха жужжала так громко, что мы все поглядели в ее сторону. Когда она неожиданно замолчала, оба полицейских поднялись, словно по команде, и вышли на улицу — один в фуражке, второй — с непокрытой головой. Вскоре они вернулись и прикатили свои велосипеды. Они закрыли дверь, прислонили велосипеды к столу и принялись начищать и без того блестевшие брызговики. Потом рамы, педали, задние фонари.

Господин Адамсон откашлялся.

— Мне пора! — сказал он тихо. — Вот еще что. Биби. Я больше никогда не окажусь поблизости от нее. Найди ее. Отдай ей чемодан. Только она имеет право открыть его. Передай ей привет от дедушки. — Он поглядел на меня своими выпученными глазами. Мне показалось или он действительно едва сдерживал слезы? Во всяком случае, он наклонился к моему уху и прошептал: — Возможно, эти двое меня все-таки слышат. — И оглянулся на полицейских, которые спокойно продолжали чистить свои велосипеды. — Я больше никогда тебя не увижу. Это слишком рискованно. Для тебя и для меня. Никогда, до тех пор, пока… Будь здоров.

Он повернулся и прошел через закрытую дверь. Ушел. У меня аж дыхание перехватило. Оставил меня одного с этими двумя громилами! С этими двумя бестолочами! Да им наплевать на меня. Младший полировал звонок велосипеда, высунув язык от усердия, а старший, сопя, проверял, хорошо ли накачаны колеса. Я вышел из дома и уселся на скамейку. Как раз всходило солнце. Понадобилось время, пока мои глаза привыкли к свету. Господин Адамсон шел уже очень далеко по прямой дороге между оливковыми деревьями. Перед ним виднелась горная гряда. Господин Адамсон бежал, да, он прямо-таки несся, так что я уже не мог рассмотреть его рук и ног. Казалось, его охватила паника, я не сразу понял почему. Я сглотнул слюну. Нет, он не должен был так поступать! Не должен был оставлять меня тут одного, совсем одного. Подлец!

Он уже дошел до первого поворота дороги, почти отвесно ведущей вверх к акрополю старых Микен. Правда, шел он теперь намного медленнее. Едва плелся, с трудом переставляя ноги. Он стал маленьким, всего с большой палец, но я отчетливо видел, что рот у него раскрыт, а язык вывалился наружу. Я просто кипел от злости. Предатель! Оставил меня в такой беде! Я же еще ребенок! Я не знаю греческого! Как я без него доберусь до дома?

А он тащился от камня к камню, спотыкался. Подъем ведь был очень крутой. Колени у него подгибались, ноги больше его не слушались. Он все чаще останавливался, держась за выступы скал. Почти не продвигался вперед.

И тут я наконец понял. Он был на грани, вот-вот силы совсем оставят его, и он упадет. Окончательно и навсегда, а все потому, что я его больше не люблю. Я испугался.

Я не мог допустить, чтобы он не добрался до дому. В смысле до входа. Кто же заберет меня, когда настанет мое время? Я сразу же, почти в панике, начал старательно вспоминать все те минуты, часы, когда я любил его от всего сердца. Как мы играли в прятки! Как мы маршировали к трамваю и пели песни! Как удирали от стариков на Телльштрассе, а потом, уже в трамвае, глядели, как они, потрясая костылями, ругали меня. Как мы сидели рядышком на скамейке.

Так, изо всех сил подогревая свою любовь к господину Адамсону, я не спускал с него глаз. И в самом деле, мне показалось, он пришел в себя и снова зашагал увереннее. Скоро он уже выпрямился. Вот он уже у львиных ворот. Последние метры вдоль гигантской стены он пробежал бегом, вот он добрался до нашего старого места. Да, я любил его, и то, что я считал его подлецом, теперь не имело значения. Он спасен!

— Подлец! — завопил я во весь голос. — А как же я?

Господин Адамсон стоял перед старой стеной и махал мне. Я видел поднятую руку. И тоже помахал ему. Он отвернулся и исчез в камнях. И снова Микенская крепость, объятая тишиной и безвременьем, лежала под солнцем, как уже много тысячелетий.

С тех пор я никогда больше не видел господина Адамсона, постой, нет, — было один-единственный раз. Много лет спустя, много лет тому назад. Только на мгновенье, очень короткое, и он так изменился, что иногда я думаю, это был вовсе не он, а его мрачный, чем-то огорченный двойник. Уверен я только в одном: в следующий раз я увижу господина Адамсона в тот момент, когда… Сейчас, рассказывая эту историю, я оглядываюсь и ищу его. Беспокойно, с какой-то тоской. Если не считать того раза, я не видел его уже восемьдесят шесть лет.

Конечно, я не забыл господина Адамсона. Конечно, нет, и никогда не забывал. В первые недели после возвращения я непрерывно думал о нем. Видел его в каждом углу и испуганно, а может, и восторженно — кто знает — оглядывался при каждом непонятном шорохе у меня за спиной. Но со временем образ его стерся, и, бывало, я по многу лет почти не думал о нем. Прошло немало таких лет. Жизнь. Когда-то она обещала длиться почти вечно, а сама, точно краткий порыв ветра, просвистела надо мной.

Возвращение из Микен было настоящим приключением, даже не каждому навахо доводится пережить такое. Слава Богу, у меня все еще торчало в волосах магическое перо, да и кость динозавра защищала меня. Во всяком случае, младший полицейский вдруг выкатил свой начищенный до полного блеска велосипед на улицу и сел в седло. Старший схватил меня и посадил на багажник.

— Этими! — крикнул он, хлопнул младшего по спине, и тот поехал так энергично и раскачиваясь так сильно, что я вскрикнул не то от испуга, не то от восторга и обхватил его руками. Точнее говоря, я держался за кость динозавра, которую положил перед ним. Пожилой полицейский сопя бежал рядом с нами, становясь все краснее, пока его коллега не поставил ногу на педаль и не поехал нормально. Я повернул голову назад и некоторое время еще видел, как тот стоит посреди дороги. В руке он держал носовой платок размером с флаг и махал нам. Я не решался отпустить кость, лежавшую поперек живота моего возницы, но потом осмелился и тоже помахал — быстро-быстро — и все-таки этого хватило: на секунду я потерял равновесие и чуть было не свалился с багажника, да и велосипед опасно накренился. Некоторое время мы выписывали кренделя от одного края дороги к другому. Молодой полицейский ругался. Но потом снова справился с управлением, и скоро мы уже летели вперед. Справа и слева мелькали оливковые деревья. Овцы, каменные хижины, там и тут — крестьяне и крестьянки, ошалело смотревшие вслед странному велосипеду. Полицейский запел — мелодия напоминала пение муэдзина, если не учитывать, что я никогда не слышал муэдзина. Он аккомпанировал себе, все ускоряя ритм, на велосипедном звонке. Вскоре и я уже пел вместе с ним, правда, не как турок или сарацин, а скорее как навахо. Куры разбегались от нас в разные стороны. Камни дороги расступались перед нами. Какое-то время за нами, высунув язык, бежала собака, но, как она ни старалась, бежать долго рядом с моим велосипедом, уже набравшим адскую скорость, она не смогла и вскоре отстала. Ее лай звучал все дальше и дальше. Полицейский, вдруг почувствовавший себя уверенно, крикнул мне что-то через плечо, и, хотя это было по-гречески, я его понял и с восторгом завопил в ответ: