Страница 15 из 26
Порой она всем телом чувствовала точность выражения, переставала на миг читать или писать и взволнованно радовалась находке.
Как-то утром в Национальной библиотеке, она помогла читателю найти серию репортажей «Знаете ли вы Париж?», написанных Раймоном Кено в конце тридцатых годов для «Энтрансижан».
Каждый день читателям газеты задавали три вопроса, касающихся Парижа. Рубрика, просуществовавшая более двух лет, содержала больше двух тысяч вопросов. В одной заметке Кено как-то сообщил, что эта хорошо оплачиваемая в то время работа стоила ему стольких же сношенных подошв, сколько и чернил. Несколько дней работы в Национальной библиотеке убедили его в том, что книги копируют одна другую и ошибки в них сохраняются. Это утвердило Кено в необходимости проверить литературу о достопримечательностях Парижа и устранить неточности. И наоборот, справедливости ради стоит сказать, что с великим удовольствием он обнаруживал в библиотеках сведения о любимом им Париже, которыми прежде не владел.
«Износить столько же подошв, сколько истратить чернил…» Как в истории с выражением «ткнуться головой», — решающим моментом, с которого все началось, — эти слова Кено стали для Жюли новой зацепкой.
Она бороздила жизненное пространство, и списки удлинялись и заполняли ее книжечки, но прислушиваться было уже недостаточно. Жюли должна была выработать методику исследования, определить правила. Заменить карандаши на чернила. От этой мысли ее бросило в дрожь.
Тогда она углубилась в словари. С осторожностью. Записала, что орган является частью живого существа, выполняющей определенную функцию. Что голова — это часть тела, которая у человека считается вместилищем мысли, а нога позволяет идти или стоять…
Затем она составила по возможности полную и точную библиографию трудов, посвященных словосочетаниям, выражениям, идиомам, образной речи, пословицам, поговоркам, максимам и сентенциям, касающимся человеческого тела. Тщательно записала имена авторов, названия книг и даты публикаций.
При переходе от слушания к чтению у нее возникло чувство, будто она борется со всем, что открыли, отметили и записали предыдущие авторы. Здесь были услышанные, запомненные, плененные обрывки жизни, и, когда во время чтения она обнаруживала среди них те, что, казалось, были созданы специально для уха, она переживала, что сначала не услышала, как они произносятся. Запечатленные на бумаге, голоса улицы казались изменившимися, и Жюли чуть ли не раздражалась, следя за их молчаливым написанием. Она видела — скорее видела сквозь них — то, что сама запомнила, и много раз пыталась произнести их вслух.
Во время своих многочисленных прогулок она испытывала любопытство, симпатию, интерес — разные чувства. Они доставляли удовольствие, а поскольку уже и речи не было о том, чтобы сойти с дистанции, отныне в этом была ее работа.
И далеко не пустая.
Сначала она переписала то, чего у нее не хватало, дополнила свои порою только начатые списки. Но если в ее тетрадочках и отсутствовали многие выражения, она все же с удовлетворением отмечала, что и у нее были такие, которые не встречались больше нигде.
Разумеется, она оценила живость и жизненность новых выражений, часто встречающихся, старательно записанных и методично классифицированных. Отметила также серьезность некоторых исследований, хотя и сожалела, что из издания в издание находила противоречивые гипотезы, причем самые соблазнительные из них — а так оно обычно и бывает — оказывались не самыми обоснованными. Как интересно, оказывается, узнавать происхождение фраз, прослеживать их эволюцию и изменение смысла!
Позже ей посоветовали почитать Кале, Герена, Карко, Жеана Риктюса («зубки как рисовые зернышки»). Это был период, который она назвала «выходом из словарей».
После чего, из страха все позабыть, она вновь предалась улице.
Однажды вечером случилось то, что повергло Жюли в сильную печаль, не отпускавшую ее все последующие дни. Улетел Красавчик. Клетка дрозда осталась открытой, окно тоже было открыто, и птица, несмотря на свое единственное крыло, пустилась в полет. Жюли позвала, заглянула под шкаф, под кровать. Встревожилась, вышла на улицу, снова позвала, но Красавчика не было ни возле подъезда, ни во дворе. Она сходила в булочную, к мадам Мартен, и в канцелярский магазин к Нуайелю. «Вы не видели черную птичку?» Нет, они не видели. Взволнованная Жюли кинулась бежать вдоль тротуаров, в надежде, что птицу не раздавила машина и не схватили собаки или расшалившиеся дети. В сквере она останавливалась возле каждого дерева и снова звала.
На крыше бассейна резвились воробышки. Жюли расплакалась. Ей стало холодно. Она вернулась домой, взглянула на клетку, по-прежнему пустую. Она не понимала. Не как дрозд улетел, а почему. Она оставила открытой клетку, еще хранящую тепло Красавчика, подсыпала зерна, подлила воды и положила половинку яблока. На следующий день она осталась дома, возле окна и покинутой клетки. Ей вспомнилось кладбище, бабушка, счастливые дни детства. Потом наступили другие дни, положившие конец иллюзиям.
«Не зная весны» снова ощутила свою связь с Жюли. Помогла печаль. Но, в отличие от девушки, ей казалось, что она понимает причину исчезновения дрозда.
Среди тех, кто работал в ателье мсье Альбера, «Не зная весны» охотнее всего прислушивалась к Шарлю. Мсье Шарль в своих ответах, превращавшихся в долгие монологи, часто прибегал к хасидским легендам, полагая, что основным их достоинством является то, что они сохранили живое слово.
Одна из этих легенд и вспомнилась «Не зная весны» сразу, как только она поняла, что Красавчик не вернется. Вот она:
«Однажды прогулка увела рабби Яакова Ицхака из Пжиши в компании его ученика Переца — этот ученик умел слушать, как никто, потому что уши его были так плотно соединены с душой, что не было звука, который одновременно не стал бы достоянием его ушей и души. Из ручья, протекавшего посреди пастбища, с гоготом выходили гуси. „Вот бы понимать все языки!“ — воскликнул ученик. „Когда ты добьешься, — заверил его рабби, — понимания корней того, что говоришь сам, ты научишься понимать язык всех созданий“».
«Не зная весны» без труда устремилась к корням того, чем была она сама. У нее не возникло ни малейшего сомнения: дрозд улетел вовсе не потому, что была открыта клетка.
Поскольку она с подругами отличалась от одиннадцати других моделей мсье Альбера, «Не зная весны» познала ожидание и тоску, усталость и отчаяние. Но кроме этого, у нее была уверенность, что кое-что из того, что дала ей жизнь, по-прежнему в ней прибывает. Если она видела, слышала, говорила, если имела счастье быть со своими подругами, если чувствовала себя в безопасности или до головокружения ощущала свою избранность, то был в ее мыслях и этот образ — образ бегства, о котором они втроем так часто мечтали.
Отсутствующее крыло Красавчика отличало его от других дроздов. На маленьком деревенском кладбище, где Жюли нашла его, он мог в одиночку сражаться за жизнь, он научился этому.
Да, у Красавчика было всего одно крыло, однако он мог видеть одновременно и комнату Жюли, и сквер, где под деревьями воробьи жили своей птичьей жизнью.
Разве уйти хуже, чем остаться?
Улетев, Красавчик ответил на этот вопрос, а Жюли так никогда и не узнала, что с ним сталось.
С исчезновением дрозда в жизни «Не зная весны» что-то переменилось. Что-то, чего она толком не могла оценить. Угроза чего-то, что еще не случилось. Жакетка сопровождала Жюли в библиотеку, в кино, иногда в ресторан. Ездила с ней в метро или автобусе. Случалось, Жюли снимала ее и клала возле себя на пустое сиденье, вешала на спинку стула или на вешалку. До исчезновения Красавчика «Не зная весны» никогда не задумывалась о том, что ее могут забыть. А если вдруг Жюли уйдет, по небрежности оставив ее, что с ней станет — она ведь не может двигаться самостоятельно? И жакетка ощутила, что погружается в тревогу, свойства которой ей еще не приходилось испытывать.
Вспомнив об этикетке, содержащей ее имя и приколотой к низу ее левого рукава, она стала мечтать о приколотом к ней полном адресе — не важно где, хоть на подкладке или внутри кармана.