Земля лунной травы

— О-о-о!

— Не реви! Отмоется! — сурово и горько напомнила ей Наташа одну из великих бабушкиных истин. — Своя кровь отмоется. Это чужая не отмывается.

— Да-а! — всхлипнула Райка. — Кровь-то моя! А кофта заграничная… Небось не отмоется, с заграничной-то… О-о-о!

— Нечего было к Витьке лезть! Зачем к нему привязалась?

— Я не привязывалась. Он сам.

— Что — сам?

— Позвал.

— Куда?

— До станции.

— Зачем?

— А там кино новое. А вечером танцы, говорят, будут!

— И ты сразу пошла?..

— А что? Почему не пойти? Раз зовут.

Наташа даже вздрогнула — так четко и ясно услышала она в этой Райкиной фразе то равнодушное, Алино…

Именно эту фразу произнесла тогда Аля — в тот вечер, когда Наташа поняла, что Аля убила в себе что-то. То, что не смогла убить в себе Наташа.

И вот теперь Райка повторила эту фразу слово в слово, с той же, уже почти равнодушной, мертвой интонацией в голосе…

— Ты чего?! — Райка не сразу сообразила, что Наташа дала ей оплеуху. — Ч-чего это ты?..

— А ну, пошла вон! — крикнула Наташа. — Вон! И чтобы духу твоего здесь не было!

Оплеуха наконец-то до Райки дошла.

— Дерется! — закричала она возмущенно, неизвестно кому жалуясь.

Ни одна ветка, ни одно из деревьев, для которых Райка всегда была своей, которых она так бесцеремонно шлепала по сильным стволам, не пошевелились и не подумали отозваться на ее жалобу.

— Ну и пожалуйста! — крикнула Райка обиженно то ли Наташе, то ли лесу. — Пожалуйста!

Она перемотала замызганный бинт с указательного пальца на большой, со свежей раной, и, показав Наташе забинтованный кукиш, побежала к дороге.

Оставшись одна на поляне, Наташа растерянно огляделась по сторонам.

Это откуда же она сейчас Райку прогнала? Это откуда же она сейчас ее выгнала?.. Из леса?!

Отсюда, с этой крошечной лесной поляны, сквозь неплотный ряд стволов была видна дорога, к которой уже выбежала Райка, и бугор — тот, с осинами… Замирая от страха и от этого лесного одиночества, Наташа тоже заторопилась к дороге.

Райка уже скрылась за поворотом, и на дороге никого не было. Низко над лесом нависли дождевые тучи, и слабое солнце, что пробивалось в невидимый далекий просвет между ними, не попадало на мокрую, пустынную дорогу, оно доставалось лесу, просвечивало там, в глубине его, предосеннюю поредевшую листву, падало на только что оставленную Наташей поляну, на березы, что росли с краю этой поляны, а дороге доставался лишь слабый его отсвет.

Погода уже совсем по-осеннему наступала на лес. Ему было холодно. Холод прятался в каждой его ветке, в каждом листке ближних к Наташе деревьев, в каждом лесном цветке на той, оставленной Наташей, круглой поляне, которую теперь освещало солнце, оставляя Наташиной дороге лишь слабый свой отсвет. И оттого, что лесу было холодно, вдруг стало холодно и Наташе…

Подняв голову, она посмотрела вверх, в небо, разыскивая просвет в низко бегущих тучах, надеясь увидеть солнце, и удивилась: оказывается, никакого просвета не было! Оказывается, это стволы берез там, у поляны, были так светлы, что света их и белизны хватало и для круглой заброшенной поляны с цветами, и для дороги, на которой стояла Наташа… И он, этот суровый лес, вдруг показался ей по-свётлому добрым.

Она стояла на холодной и пустынной дороге, освещенной этим лесным светом, и удивительно — то странное чувство беспокойной вины, что так часто посещало ее в последнее время вдруг снова вернулось к ней. Оно пришло оттуда, из глубины леса. Нет, не оттуда не из-за бугра с осинами, за которым скрылась Аля. И не из-за поворота дороги, где исчезла Райка и где, может быть, до сих пор прятался оборотень с полосатой палкой.

Оно пришло оттуда, от маленькой поляны, где светились березы и откуда она только что, как хозяйка, прогнала Райку. Словно теперь на нее, на Наташу, была оставлена та поляна с полуосенними озябшими цветами. А она вот не ходила туда не полола травы…

Может быть, лесу было плохо без нее? — Еще чего!

Стиснув зубы, она свернула с дороги, освещенной светом берез, на первую попавшуюся, совсем узкую и почти непроходимую тропинку и пошла по ней наугад к опушке, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь колючие густые заросли, ловя широко раскрытыми глазами каждое движение ветвей вблизи, каждую тень на серых стволах: вот он сейчас покажет себя, этот лес, вот он сейчас устроит ей черную ловушку или откроет перед ней мрачную трясину непроходимого болота. Вот выпустит сейчас из чащобы оборотня… Может быть, даже, это была та самая тропинка, на которой он встретился ей тогда. Она холодела от страха, когда за ее спиной от налетающего ветра начинала шелестеть листва на верхушках деревьев, а впереди, в темной сумрачной зелени, вдруг проступали очертания дальних темных стволов, каждый из которых был похож на человека с полосатой палкой в руке. Она побеждала в себе этот страх, вспоминая ту ночь, проведенную без страху под чужим небом, хотя знала, что только этот страх, толькоэти серые стволы, похожие на оборотней, могут справиться с тем странным чувством вины, что пришло к Наташе так незванно-непрошенно. Но лес все равно до самой своей опушки не отнял у нее эту вину…

Услышав слева гудок поезда, она догадалась, куда выйдет и, когда в просвете между деревьями увидела белые могильные кресты, не испугалась и не свернула в сторону.

Это было очень кстати — то, что она вышла именно сюда, именно к этой лесной опушке. Она даже обрадовалась, что вышла к кладбищу, и ей на этот раз нисколько не было страшно здесь одной.

Ту березу с меткой теперь трудно было найти: все деревья здесь на кладбище от дождей заросли по колени высокой густой травой, но все равно и без того было видно, что ни на одной березе, вклинившейся вместе с другими деревьями из; леса в кладбище, той чудесной травы, что так красиво и необыкновенно расцвела здесь весной, не было. Лес все-таки убил ее.

Наташу нисколько не удивило, что лес совсем по-Алиному встал на сторону смерти, убив ту чудесную траву, что так доверчиво приютилась на одном из его деревьев. Так и должно было случиться. Как ни прикидывался лес по-доброму светлым, все равно он оставался тем давнишним лесом, умеющим прятать в себе чужие страшные глаза, чужие шаги, чужое дыхание, все равно он по-прежнему оставался для нее таким же таинственным и враждебным, как далекий и холодный Северный полюс, как туман за рыжими буграми, куда уходило солнце, или как Антарктида с черными айсбергами у берегов…

Отсюда с опушки, хорошо был виден Наташин дом с зыбким крыльцом, а там, дальше за ним, совхоз и теплицы, где Наташа этим летом так ни разу и не дотронулась до зеленых стебельков и черной глянцевой земли. А слева — серовато-белые домики Дайки, выходящие по утрам из тумана, как суровые стальные корабли, и река и водокачка, на которой вечерами умирают последние лучи солнца, возвращаясь на следующее утро снова живыми.

И все это жило там, в том праздничном утреннем солнце, что пряталось в волшебных кустах и ягодах барбариса…

И вот теперь она, Наташа, стоит на самом краю новой неизведанной земли, по которой ей предстояло идти дальше, и все это или надо брать с собой в эту новую землю, или оставить по ту сторону границы вместе с жалкими и чахлыми кустами, на которых растут самые обыкновенные кислые ягоды.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вечером над совхозом появились сумрачные птицы. Они появлялись здесь всегда, и зимой и летом — каждый вечер. «Арр-р! Арр-р!» — прорезал всегда высокую закатную тишину их крик. Сегодня заката не было, оттого что день был пасмурный и тучи низко висели над землей, а птицы этого не заметили. А может быть, им даже лучше было под этим пасмурным беззакатным небом. Они пролетели над их домом, пронесли людям недобрую ношу, от которой люди давно освободились, выбросив ее на свалку. И Наташа, стоящая на крыльце под холодным, ветром, проводила их презрительным и враждебным взглядом, как старых своих врагов, о которых теперь узнала все до конца — как узнала все об Але сегодня там, на лесной дороге, когда все голубые, зеленые, розовые Алины тайны выплеснулись в одном кроваво-красном крике: «Беги!»