Выстрел

– А ты где достаешь? – спросил Миша у Белки.

– Где надо, там и достаю.

– Можно попасться.

Болтая ногами, Белка запела:

Она оборвала песню:

– Ты зачем пришел?

– В гости.

– Погулять со мной хочешь? Деньги у тебя есть?

– Денег у меня нет.

– А на кино у тебя хватит?

– На кино, пожалуй, хватит.

– Тоже кавалер нашелся!

– Чем не кавалер?

– Легавый – вот ты кто!

– Так уж легавый?

– Легавый! – повторила Белка, не меняя позы – сидела спиной к Мише, подперев рукой подбородок.

– Я не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму.

– Мне и в тюрьме хорошо – там кормят.

– В колонии тоже кормят, а ты убежала. А из тюрьмы не убежишь: четыре стены, решетка.

– А за что в тюрьму, что я сделала?

– Сама знаешь.

– Знаю, а не скажу.

– А я тебе скажу: буфет в кино обворовала.

Белка ничего не ответила.

– Ты думала, никто не знает. А я знаю.

– Ну и знай!

– Посадят в тюрьму, и тебе будет плохо, и бабка твоя с голоду помрет. Тебе сколько лет?

– Нисколько.

– Четырнадцать лет записано, – сказала старуха.

– Записано… – усмехнулась Белка. – Где это?

– В домоуправлении, а как же.

– Хочешь, на фабрику устрою? – предложил Миша.

– Чего, чего? – насмешливо переспросила Белка.

– На фабрику устрою, на работу. Получишь специальность, зарплату, оденешься. Плохо разве?

– Все лучше, чем с жульем то возиться, – сказала старуха. – Ты послушай, что человек говорит.

Белка молчала.

– Платок бы купила, ботинки, – продолжала старуха. – Зимой босиком не побежишь. Сахару бы поела.

Белка опять затянула тонким голоском:

– Я поговорю на фабрике, – сказал Миша.

– Сам работай, если тебе надо! – ответила Белка.

17

Опять был фабричный день. После смены Миша пошёл к Зимину.

Года два назад Миша был у Люды на дне рождения. Мама Люды держалась с ребятами как товарищ, пела смешные куплеты, пародии, затеяла шарады, потом она и Николай Львович играли с ними в слова: из одного слова составлять другие, новые слова – не меньше чем из четырех букв. Затем Ольга Дмитриевна ушла на кухню, нажарила там гору блинчиков, очень вкусных, ребята всю эту гору умяли моментально. Потом Ольга Дмитриевна и Николай Львович ушли в кино. Ольга Дмитриевна сказала, что они уходят, чтобы не мешать, и звала ребят приходить, сказала, что это ее личная просьба – она обожает играть в слова, а Люда с ней не играет, важничает, потому что всегда ее обыгрывает. Она много смеялась, и ребята смеялись, и Николай Львович. У Николая Львовича было тогда совсем другое лицо, Миша даже не узнал его, когда встретил на фабрике. Два года назад, на дне рождения, это было лицо легкое, доброе, даже молодое и даже красивое, хотя с этим понятием – красота – Миша здорово путался, вообще, считал эту проблему преувеличенной, тем более что единое мнение тут невозможно: даже насчет Аполлона и особенно Венеры еще можно здорово поспорить. В школе, например, все считали Люду Зимину очень хорошенькой, самой хорошенькой. Миша недоумевал. Ее мать, на которую, кстати, Люда была очень похожа, действительно была красивой, прежде всего потому, что была веселой. Люда веселой никогда не была. Наоборот, она была какой то замороженной: наверно, думала, что это ей больше идет.

Таким же несколько надменным и недоступным держался на фабрике и Николай Львович.

Как и Люда в школе, так и Николай Львович на фабрике был одинок, старомодный в своем хорошо выутюженном костюме, чужой в новом мире, буржуазный спец, терпимый потому, что нет своих спецов. На собраниях его часто ругали. Всех ругали – много неполадок на фабрике, – но Зимина ругали сдержанно, не как своего, а как чужого. Он выходил на трибуну и отвечал чересчур спокойно, обстоятельно.

Мише было трудно обращаться к нему – чем то чужой человек. И все таки обратиться нужно. Нужно устроить на фабрику Белку и Шныру, иначе пропадут ребята.

…Зимин поднял голову и посмотрел на вошедшего в кабинет Мишу.

– Николай Львович! – Миша подошел к столу. – Нельзя ли принять на фабрику одну девочку и одного мальчика? Ей четырнадцать лет, а мальчику, наверно, пятнадцать.

– Садитесь!

Миша сел на стул возле стола.

– В школе они не учатся, пусть хоть работают.

– Я не занимаюсь наймом и увольнением, – ответил Зимин, – это решает директор. Обратитесь к нему… Насколько мне известно, бронь подростков заполнена.

– Безнадзорные ребята…

– Да, да, понимаю, – проговорил Николай Львович, собирая бумаги в папки и раскладывая их по ящикам стола, – но бронь есть бронь, выйти за ее пределы мы не можем. И потом – мальчик? На фабрике работают женщины, и бронь подростков – девочки.

– Ну, хотя бы девочку, – настаивал Миша. – Она сирота, убежала из колонии.

– А с фабрики не убежит?

Вопрос был задан рассеянно, из вежливости, для поддержания разговора, чтобы что нибудь сказать. Николай Львович был озабочен своими бумагами, сложил их наконец в стол, запер ящики на замок и поднялся, давая понять, что разговор окончен. Рабочий день тоже, между прочим, окончен.

– Пропадет девчонка, жалко, – сказал Миша. – Рядом Смоленский рынок, Проточный переулок, ворье, жулики…

Николай Львович снял с вешалки плащ, взял в руки кепи.

– Вам следует поговорить с директором, хотя боюсь, он ничего не сумеет сделать до нового набора. Набор, повторяю, будет в сентябре. Я со своей стороны поддержу вашу просьбу. Вы надеетесь, что это ей поможет?

Он открыл дверь кабинета, приглашая Мишу выйти, и вышел вслед за ним.

Итак, он согласился помочь и, следовательно, помог. Но, черт возьми, в какой форме?! И что толку от его обещания?! «Я поддержу вашу просьбу, но директор все равно ничего не сумеет сделать до нового набора». Ироническое: «А с фабрики не убежит?» – и тут же равнодушно вежливое: «Вы надеетесь, что это поможет?» Странная постановка вопроса! Да, Миша надеется, что поможет, не надеялся – не пришел бы, не просил бы! А вы, значит, нет, не надеетесь; тогда зачем обещаете помочь? Вам безразлично. Вот именно, скорее всего, безразлично…

С неожиданной жесткостью, которая иногда находила на него и о которой он потом жалел, Миша сказал:

– Эта девочка в плохой компании. Между прочим, в этой плохой компании и ваш Андрей.

Они стояли в коридоре. Рядом грохотал сновальный цех, виднелись станки, бесконечные нити тянулись с больших катушек на малые, работницы внимательно следили за ними; когда нить обрывалась, работница останавливала станок, быстро связывала нить мелким узлом, почти невидимым.

– Андрей?! – Он кивнул в сторону цеха, показывая, что шум мешает разговаривать.

По узкой металлической лестнице с железными перилами они спустились во двор.

– Андрей? Малыш? В компании? Может быть, он играет в компанию?