Блок 11

Берковиц вопросительно уставился на Яцека:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Иржи рассказал вам, что когда-то я был футболистом. Играл в защите, старался не позволять противнику забивать голы. Когда играешь, нужно соблюдать правила, а иначе судья дунет в свой свисток и удалит тебя с поля.

– Здесь судьи не удаляют с поля, а отправляют на расстрел, – сказал Моше.

– Здесь, в лагере, тоже есть свои правила. Я их соблюдал – точно так же, как соблюдал правила на футбольном поле. Однако соблюдал я их не всегда. Когда я играл в футбол, мне доводилось – хотя и редко, но все же доводилось – нарушать правила. На поле иногда замечаешь, что судье тебя не очень хорошо видно, потому что между ним и тобой находятся другие игроки, и тогда можно как бы невзначай помочь себе в работе с мячом рукой. Или же можно сделать вид, что слегка выскочивший за линию мяч остался в пределах поля, и продолжать играть дальше как ни в чем не бывало. А еще я умышленно падал, как будто меня сильно толкнули, хотя в действительности меня никто даже и не касался. В общем, бывают ситуации, когда можно обдурить судей, и если мне представлялась такая возможность, я это делал.

– Не переживай, – сказал Моше, – мы не разоблачим тебя перед федерацией футбола.

– Ты все шутишь, Моше, а я говорю о вещах серьезных. Да, я – Blockältester,и я бил вас, чтобы спасти самого себя…

– Не забудь также упомянуть о порциях похлебки, отнятых тобою у «мусульман», о хлебе, которым ты с нами не делился, и о том, как ты помогал эсэсовцам во время селекции…

– Да, Моше, было и такое. Я помогал эсэсовцам во время селекции, это правда. А ты помнишь Карла, сапожника?

Лицо Моше омрачилось.

– Вижу, что помнишь. А ты помнишь, ктоустроил его работать в мастерских, в результате чего он целыми днями находился в более-менее теплом помещении, а не разгружал шпалы по сто килограмм весом при десяти градусах ниже нуля? Знаешь, почему я это сделал, Моше? Потому что я видел, что на морозе он долго не протянет. Я имел возможность выбирать, и я предпочел послать разгружать шпалы кое-кого покрепче. Получается, что я попытался этому немощному человеку помочь.

– Может, приведешь еще один подобный пример, Яцек?

– Хорошо, я приведу тебе еще один пример. Ты помнишь селекции, которые проводились в марте, а, Моше? Ты их помнишь?

Никто не смог бы их забыть.

– Скажи, Моше, что я попросил тебя раздобыть для меня в «Канаде»?

– По-моему, жидкую пудру.

– Такую, какую используют женщины, да?

– Насколько я помню, да, именно такую.

– И что я с ней сделал? Это ты помнишь? Я приобрел ее у тебя, чтобы ею подкрашивали себе щеки слишком бледные Häftlingeи чтобы они тем самым могли пережить селекцию. «А ну-ка, побегай туда-сюда! – говорил я каждому из них как раз перед тем, как он должен был отправиться на осмотр к врачу. – Побегай туда-сюда так, как будто за тобой гонится сам дьявол». Благодаря такому бегу и моей жидкой пудре некоторым из них удалось благополучно пройти осмотр и тем самым спастись.

– Однако очень многим этого сделать не удалось.

Яцек встал прямо напротив Моше. Он был выше его остом.

– Хочешь, я назову тебе еще одного человека, которому удалось спастись благодаря мне? Это ты,Моше. Когда два месяца назад ты заболел дизентерией, кто устроил тебя в лагерную больницу? Скажи мне, кто?

Моше отвел взгляд.

– Я, в общем-то, смог бы устроиться туда и сам, – сказал он.

– А кто предупредил тебя, что в то утро в больнице будет проводиться селекция? Кто посоветовал тебе срочно вернуться в барак? Кто, Моше?

Моше ничего не ответил. Остальные заключенные тоже молчали.

– Я вас бил, это правда, – сказал после небольшой паузы Яцек. – Но я не мог этого не делать. Кроме того, если бы я этого не делал, вам, возможно, назначили бы другого старосту блока – гораздо более сурового, чем я. Например, Алексея. Я старался истязать вас только тогда, когда обойтись без этого было невозможно, и бил я вас хотя и не очень слабо, чтобы не вызвать недовольства немцев, но и не очень сильно, чтобы не нанести вам каких-нибудь телесных повреждений. Вот, к примеру, ты, Иржи!

«Розовый треугольник» вздрогнул.

– Ты только что показывал свои синяки. Однако если бы тебя не избил я, что с тобой сделал бы эсэсовец, который тебя остановил?

Иржи, испуганно заморгав, промолчал.

– Ты вызываешь у него неприязнь, Иржи, и ты это знаешь. Он тебя ненавидит. Как он тебя называет? «Мерзкий извращенец»… Когда три недели назад он пришел на Appellplatz,он натолкнулся там на тебя. Ты шел один. Он остановил тебя и забрал головной убор. А что он сделал потом?

– Он его швырнул… – промямлил Иржи.

– Именно так. Он зашвырнул его за линию, через которую переступать запрещено. Переступишь – и по тебе начнут стрелять часовые. И что он тебе сказал? Он сказал, чтобы ты пошел и забрал свой головной убор. Это был приказ эсэсовца, и не подчиниться ему ты не мог. Ты или пошел бы за своим головным убором – и тогда часовые пристрелили бы тебя как заключенного, пытающегося совершить побег, – или не подчинился бы приказу этого эсэсовца – и тогда он за это пристрелил бы тебя сам. Разве не так, Иржи?

– Так.

– Я в этот момент проходил мимо. И как же я, Иржи поступил? Я сделал вид, что ищу тебя, чтобы наказать какую-то оплошность. Я подскочил к тебе сзади и начал бить по ляжкам ногами. Эсэсовец стал смеяться и сказал чтобы я врезал тебе сильнее. Затем он, повеселев, зашагал прочь. Его гнев прошел. Если бы я тогда не вмешался, Иржи, где бы ты сейчас находился?

Иржи молча опустил глаза.

– Правда заключается в том, что здесь, в лагере, можно вести себя так, как ведет себя Элиас, покорно переносящий все испытания, которым подвергает его Господь – кем бы этот господьни был… Можно же, наоборот, самому пытаться принимать решения. Принимать решения – это всегда трудно, а здесь, в лагере, – еще труднее. Здесь мало места для маневра. У тебя за спиной всегда пять или шесть игроков противника. Но немножко места все-таки есть. Я использовал его, когдамог и какмог, рискуя при этом своей жизнью. Если бы немцы что-нибудь заподозрили, что,по-вашему, со мной бы произошло? Вы смогли бы регулярно проявлять подобное мужество?

У слушавших Яцека заключенных не нашлось слов. Отто, нервно пройдясь туда-сюда пару раз, открыл было рот, но тут же закрыл его, так ничего и не сказав. Стало очень-очень тихо.

– Я считаюсь здесь уголовником, потому что меня отправили сюда за уголовное преступление – незаконную торговлю, – снова заговорил Яцек. – Чтобы заниматься ею, тоже требовалось мужество. Я был вынужден ею заниматься. Рад имоего брата Тадеуша.

– Ты никогда не говорил о том, что у тебя есть брат, заметил Элиас.

– Мы остались с ним вдвоем на всем белом свете. Мой отец погиб в Первую мировую, а через несколько лет после окончания войны умерла и мать – умерла от туберкулеза. Мы с Тадеушем тогда были еще детьми, и нам пришлось очень туго. Когда я подрос, я стал футболистом и начал зарабатывать достаточно денег для того, чтобы мы оба могли жить безбедно. Несколько лет назад ему удалось устроиться работать на железную дорогу, хотя он был еще очень молод. Как-то ночью кто-то неправильно перевел стрелку, и на Тадеуша сзади наехал поезд. В результате этого инцидента Тадеуш потерял руку и ногу – и, конечно же, работу. Он уже не может больше ходить. Наша квартира в Варшаве находится на шестом этаже, и поэтому ему с тех самых пор приходится целыми днями сидеть дома…

При этих словах Яцека Иржи вдруг весь напрягся. Он поднял взгляд и посмотрел на Яцека с таким изумленным выражением лица, с каким смотрят на обнаруженный на дне ящика предмет, уже давным-давно считавшийся навсегда потерянным. Иржи открыл было рот, чтобы что-то сказать, но затем сдержался. Яцек же, не заметив охватившее Иржи смятение, продолжал рассказывать:

– Теперь вам понятно, почему я пытаюсь выжить любой ценой и почему я согласился стать старостой блока? Ради него, Тадеуша. Если я умру, он окажется в безвыходном положении. Кроме меня, ему надеяться не на кого. Когда меня забрали сюда, в лагерь, я поклялся, что выберусь отсюда живым, чего бы мне это ни стоило.