Кеплер

Биллиг за кухонным столом прилежно проверял счета, лизал карандаш, вздыхал. Фрау Биллиг сидела рядом, штопала детские чулочки. Как будто их сам Дюрер создал. Сквозняк подергивал свечное пламя. Свистел ветер, шелестел дождь, глухо доносился из кабака гогот субботней пьянки, потрескивал огонь в камине, всхрапывал старый пес, но за всем за этим царило глубокое молчание — молчание самой земли, быть может. О Господи Иисусе, зачем же я оставил свой кров, ради каких безумств?

Сначала он остерегался Валленштейна. Боялся, что его вздумали купить, как игрушку, — страсть генерала к звездочетству слишком была известна. А он уж стар стал — снова ввязываться в игру, забавляться тайнами, разгадками, снова притворяться. Месяцами он не говорил ни да ни нет, присматривался к условиям, какие предлагал ему Валленштейн, желал бы знать, что потребуется от него взамен. Беседа, улыбался Валленштейн, общество ваше, благословение вашей учености. Император, с плохо скрываемой радостью, советовал принять предложение и, воспользовавшись случаем, проворно взвалил на генерала все, что задолжала своему математику корона. Валленштейн не возражал; от его безропотности у Кеплера упало сердце. Вдобавок астроному жаловали ежегодно тысячу флоринов из сундуков Сагана, дом близ генеральского дворца, печатный станок в полное распоряженье, бумаги столько, сколько понадобится для всех тех книг, какие заблагорассудится ему печатать, — и все это без всяких условий и препон. Кеплер позволил себе надеяться. Возможно ль, наконец, возможно ль, бывает ли такое?..

Нет, не бывает. Валленштейн и в самом деле вообразил, что купил ручного астролога. Потом уже, после многих стычек, сошлись на том, что Кеплер будет поставлять наблюдения, а уж другие, более охочие до звездочетства, станут по ним составлять гороскопы и календари. В остальном он волен делать, что захочет. Правда, он не замечал, чтобы императорский долг постепенно таял, ни печатных работ не наблюдал, не видел и бумаги, которую ему сулили. Но могло быть и хуже. У него был кров, время от времени ему кое-что даже и платили в счет жалованья. Он не то чтоб ликовал, но и не приходил в отчаяние. Вспомнилось, как Хитцлер тогда сказал: вы теплы, доктор. Саган был варварское место, люди странны, холодны, говор их невнятен. Изредка бывали отвлеченья. Однажды ездил он в Тюбинген, провел дивный месяц, пьянствуя со старым Мэстлином, теперь глухим и дряхлым, но все равно веселым. А однажды, вдруг, приехала к нему Сюзанна и с недоуменным и веселым взглядом объявила ему, что забеременела.

— О Господи, — сказал он. — Я, стало быть, не так стар, как я думал, а?

— И вовсе ты не стар, мой милый, милый Кеплер.

Он ее поцеловал, и они смеялись, а потом притихли на минутку и смущенно, растерянно почти, задумались. Какой же это был счастливый день, быть может, лучший из всех дней этого веселого, уважительного, неравного, прекрасного союза.

Валленштейн к нему утратил интерес, даже и к его беседам. Во дворец звали все реже, потом и вовсе перестали, и его патрон сделался теперь гордым, редкостным виденьем, мелькавшим то в конце аллеи, то в блеске вечера на пологом склоне, труся среди своих пажей стылой, мерно подрагивающей фигурой, подобно тем статуям святых, которые народ торжественно проносит в праздничной процессии. А потом, будто вдруг у земного божества проснулась память, рабочие однажды прикатили к его дверям тележку и вывалили что-то металлическое, большое. То был печатный станок.

Теперь он снова мог работать. На календарях и мореходных картах можно заработать деньги. Но он хворал в ту зиму, разладились кишки, ужасно мучили почечные камни и подагра. Тяжко пригнетали годы. Нужен был помощник. В книжице, которую прислали ему из Страсбурга, увидел он посвящение себе и письмо от автора, Якоба Барча, предлагающего скромные свои услуги императорскому астроному. Кеплер был польщен, ответил приглашением доброго последователя в Саган. Барч оказался сомнительным подарком. Молодой, живой, он утомлял Кеплера своим невыносимым рвением. Но Кеплер к нему привязался и с меньшими опасениями смотрел бы на предстоящее родство, не будь Сюзанна, дочь его и невеста Барча, вся в Мюллерову породу.

Молодой человек добровольно взвалил на себя ярмо гороскопов, и Кеплер мог теперь вернуться к давно взлелеянному плану, к мечте о полете на Луну. Большую часть последнего года в Сагане взял у него Somnium.Ни одна из книг не приносила ему такой особенной радости. Будто старинный ток томленья и любви снова вдруг в нем забил. История про мальчика Дуракотуса и его мать Фиолксильду, ведьму, и про странных, грустных жителей Луны, наполняла его весельем, он в душе смеялся над собою, над своей наукой, над глупостью всего и вся.

— Вы у нас переночуете, доктор?

Фрау Биллиг смотрела на него во все глаза, забыв в руке иголку.

— Да-да, разумеется. И благодарствуйте.

Хиллебранд Биллиг поднял отуманенную голову от счетов, засмеялся грустно.

— Не поможете мне с цифрами с этими, я совсем запутался!

— Да-да, буду рад.

Они хотели б знать, что привело меня сюда, ах, ну хотели бы, конечно. Да я и сам хотел бы.

Когда кончил Somnium,опять был срыв; он так и знал. И что это, какой каприз нелепый, какая прихоть побуждает уничтожать работы мысли и кидаться в путь по безумным земным дорогам? В Сагане ему стало вдруг казаться, что его преследуют, гонятся за ним — не призрак, нет, но память, такая яркая, что временами обрастала плотью, обращалась живым созданьем. Как будто куда-то запропастил драгоценную безделку, забыл о ней, и вот теперь терзается утратой. Вспомнилось, как Тихо Браге, босой, стоял на пороге его комнаты, когда дождливый рассвет вставал над Градчанами, — ошеломленное, несчастное лицо, лицо умирающего, который отыскивает жизнь, но слишком поздно, он потерял ее, у него отняла ее работа. Кеплер вздрогнул. Что, если Биллиги видят сейчас на его лице то же выраженье?

Сюзанна тогда на него смотрела с недоверием. Он отводил глаза.

— Но зачем? Зачем? — она твердила. — Чего ты там взыскался?

— Мне надо ехать. — В Линце эти закладные. Валленштейн в опале, отставлен. Император заседает в Совете в Регенсбурге, присматривает за тем, чтоб сынок ему наследовал. — Он мне деньги должен, и надо сладить одно дело, я должен ехать.

— Дружок мой, — Сюзанна попытала шутку, — если ты поедешь, я дождусь второго пришествия прежде, чем ты воротишься.

Но никто не улыбнулся, и ее ладонь выскользнула из его руки.

Он направлялся к югу — в лихую зимнюю погоду. Он не замечал стихий. Твердо решил добраться до Праги, коли понадобится, до Тюбингена — до Вайльдерштадта! Но и Регенсбург был далеко. Я знаю, там он меня встретит, я его узнаю по кресту и розе на груди, и рядом она будет — госпожа. Вы здесь? Если подойду к окну, увижу ль вас, в дожде и мраке, всех троих, царицу и рыцаря без страха и упрека, и дьявола, и смерть?..

— Доктор, доктор, вам нужно лечь в постель и отдохнуть, вы нездоровы.

— А? Что?

— Вас трясет…

Нездоров? Неужто? Кровь шумит, глухо бухает сердце. Он чуть не расхохотался: так будет на меня похоже, всю жизнь считать, что смерть неотвратима, и умереть в блаженном недоумении. Но нет. «Я, кажется, заснул». Он трудно распрямился в кресле, закашлялся, протянул трясущиеся руки к огню. Показать им, всем показать — я не умру. Не за смертью же я сюда явился, нет, за совсем, совсем иным. Только сдвинуть плоский камень, и вот оно — неисчислимо, расточительно! «Какой сон я видел, Биллиг, какой сон. Es war doch so schön». [55]

Как это говорил еврей? Все нам поведали и ничего не объяснили. Да. И остается все принимать на веру. Вот в чем секрет. Как просто! Он улыбнулся. Не только книга выброшена — основание всей жизненной работы. Ах, да теперь-то что уж.

— Ах, друг мой, какие сны…

Дождь охлестывал наружный мир. Вошла Анна Биллиг, налила ему в кружку пунша. Он поблагодарил.

Не умирать, не умирать.

55

Это было так прекрасно (нем.).