Мэйдзин

Если Седьмой дан вырос в Ассоциации Го в период расцвета игры, то Мэйдзину пришлось одолевать огромные трудности. Быстрый прогресс игры после реставрации Мэйдзи и вплоть до наших дней во многом связан именно с Хонинбо Сюсаем. Как бы там ни было, он пока остается лицом номер один в мире Го. Разве не долг наследника — достойно закончить Прощальную партию, символизирующую итог шестидесятипятилетней жизни? Пусть в Хаконэ и проявились какие-то капризы больного человека, но ведь при этом Мэйдзин продолжал играть, стойко перенося свои мучения. И, не совсем поправившись, он все же приехал в Ито, чтобы закончить партию; приехал, закрасив седину. Приехал, может быть, даже с риском для жизни. Если сейчас молодой противник откажется от игры, сочувствие всего мира будет на стороне Мэйдзина, а Отакэ Седьмой дан станет мишенью для нападок. Неважно, что у Седьмого дана есть веские причины, все равно он будет вынужден без конца оправдываться и отмываться от грязи, а истинное положение дел мир так и не узнает. Прощальная партия войдет в историю, вместе с ней войдет в историю и отказ Седьмого дана продолжить борьбу. На Седьмом дане сейчас лежит ответственность перед следующими поколениями. Если он бросит игру, то поднимется шум, начнутся кривотолки, появятся прогнозы, как закончилась бы партия, будь она доиграна, и наверняка поползут грязные слухи. Наконец, разве пристало молодому игроку чинить препятствия Прощальной партии больного старого Мэйдзина?

Я говорил сбивчиво, с повторами и частыми остановками. Однако Седьмой дан был непоколебим. Он так и не сказал, будет ли играть. Конечно, у него были свои резоны, и подчиняясь, делая одну уступку за другой, он все больше накапливал в себе недовольство. Вот и сейчас, если он уступит, то его, невзирая ни на какие обстоятельства, заставят играть с завтрашнего дня. Но так как он завтра играть не в состоянии, то честнее будет не играть вообще.

— Хорошо, — сказал я, — а если отложить игру на день, если начать доигрывания послезавтра, вы будете играть?

— Буду, но, по-моему, об этом уже поздно говорить.

— Значит, на послезавтра Отакэ-сан согласен? Мне важно было убедиться в согласии Отакэ. Я не сказал ему, что собираюсь сам поговорить с Мэйдзином. Мы распрощались.

Когда я вернулся в комнату Оргкомитета, корреспондент Гои лежал, подложив локоть под голову, и пытался уснуть.

— Что Отакэ-сан? Не будет играть?

— Да, он так сказал.

Секретарь Явата, согнув полнеющую спину, подошел к столу.

— Но он сказал, что если начало доигрывания будет отложено на один день, то он играть сядет. Может, мне попросить Мэйдзина об этой отсрочке? — сказал я, — позвольте, я попробую уговорить Мэйдзина.

Я вошёл в комнату Мэйдзина, сел на пол и заговорил:

— У меня есть огромная просьба к сэнсэю. Вообще говоря, у меня нет оснований обращаться с такой просьбой. Я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, но скажите, пожалуйста, не согласитесь ли вы перенести доигрывание на послезавтра? Отакэ-сан просит отсрочить начало на один день. У него сейчас болеет маленький ребенок, здесь в гостинице… высокая температура… Отакэ-сан переживает… Кроме того, у самого Отакэ-сан разболелся желудок…

Мэйдзин слушал меня с недоумевающим лицом и в ответ только коротко сказал:

— Хорошо, так и сделаем.

У меня вдруг выступили слёзы на глазах. Все разрешилось слишком неожиданно.

Дело решилось мгновенно, но я не ног сразу же подняться и уйти, поэтому немного поговорил ещё с супругой Мэйдзина, Сам Мэйдзин больше ни сказал ни слова ни об однодневной отсрочке, ни про Отакэ Седьмого дана. Вообще-то, отсрочка игры на день — это но Бог весть какое важное дело, но ведь Мэйдзин долго мучился ожиданием и, вот, наконец-то назначенная на завтра игра вновь сорвалась. Вряд ли это может быть пустяком для профессионала — участника важной игры. Члены Оргкомитета но посмели даже заикнуться об этом Мэйдзину. Разумеется, Мэйдзин понял, что я пришел к нему с просьбой только ввиду исключительной серьезности дела, но все равно, его кроткое согласие тронуло меня до глубины души.

Я зашел в Оргкомитет, сказал им о результатах разговора с Мэйдзином, а потом отправился к Отакэ.

— Мэйдзин сказал, что согласен на день отсрочки и что игру можно начать послезавтра.

Седьмой дан, похоже, был ошеломлен.

Я продолжал: “Итак, Мэйдзин пошел на уступку Отакэ-сан, поэтому сейчас, когда это особенно нужно, пусть и Отакэ-сан сделает уступку Мэйдзину”.

Жена Седьмого дана, стоявшая возле постели больного ребенка, церемонно поблагодарила меня. В комнате царил беспорядок.

35

Очередная игра состоялась, как и договорились, через день, 25 ноября, то есть, через неделю после первого игрового дня в Ито. Накануне приехали освободившиеся от осеннего квалификационного турнира в Ассоциации судьи Прощальной партии Онода и Ивамото, мастера шестого дана.

Мэйдзин, сидя на узорчатой подушке с лиловым подлокотником, напоминал буддийского священника. В династии Хонинбо ещё со времен ее основателя, участника придворных турниров в феодальных замках, носителя титула “Мэйдзин”, которого звали Санса или по-церковному Никкай, глава семьи всегда носил духовный сан.

Секретарь Ассоциации Явата как-то сказал:

— Нынешний Мэйдзин тоже имеет духовное звание, церковное имя его — Нитион, есть у него и ряса.

В комнате, где проходила игра, на одной стене висела каллиграфическая надпись кисти Хампо, гласившая “Моя жизнь — часть пейзажа”. Глядя на слегка наклоненные вправо иероглифы, я вспомнил, что в какой-то газете встречал сообщение о тяжелом состоянии здоровья доктора Такады Санаэ. Другой свиток изображал “Двенадцать достопримечательностей города Ито” и принадлежал кисти Мисимы Ки, писавшего под псевдонимом Тюсю. В соседней комнате площадью в восемь циновок висел свиток с китайскими стихами бродячего монаха Унсуя.

Рядом с Мэйдзином стояла большая овальная жаровня “хибати”, отделанная павлонией. Чтобы он снова не простудился, за спиной установили ещё одну жаровню и поставили на нее чайник, из носика которого все время шел горячий пар. Седьмой дан настоял, чтобы Мэйдзин повязал шарф и закутался в теплое кимоно на шерстяной подкладке. Мэйдзина слегка знобило.

Объявили записанный 105 ход чёрных, — Мэйдзин сделал ответный 106 ход за две минуты, после чего Отакэ Седьмой дан вновь погрузился в раздумья…

— Ну и чудеса! — бормотал он, словно в бреду, — не хватает времени. Поразительно… Сорок часов на шедевр — и не уложиться! Надо же… Такого в мире ещё не бывало. Растратил время зря… А ведь мог бы сыграть за минуты…

Стоял пасмурный день. За окном неустанно щебетала камышевка. Я вышел на веранду немного разняться. Возле фонтана расцвели вопреки сезону два цветка рододендрона. На ветках были и почки. К веранде подлетела трясогузка. Издалека доносился шум мотора — это насос качал воду из горячего источника.

Седьмой дан потратил на 107 ход один час три минуты. 101 ход чёрных открывал атаку на позицию белых внизу и принёс чёрным очков четырнадцать — пятнадцать. Ход 107 расширил территорию чёрных слева и тоже принес им около двадцать очков, хотя при этом чёрные упустили инициативу. Всем нам, наблюдавшим за игрой, показалось, что чёрные смогут удержать свои приобретения, и мы восхищались этими двумя ходами.

Однако, сейчас инициатива перешла к белым. Мэйдзин сидел с суровым выражением, прикрыв глаза. Дыхание его было тихим и размеренным. Лицо было медно-красного цвета от прилива крови. Щеки слегка подрагивали. Похоже, что он не слышал ни шума ветра, ни доносившегося с улицы грохота барабанов. Свой ход Мэйдзин сделал через 47 минут.

В Ито это был единственный случая, когда Мэйдзин надолго задумался. Но над своим ответным ходом Отакэ Седьмой дан снова думал 2 часа 43 минуты, и этот ход записал при откладывании. Всего в этот день было сделано лишь четыре хода. Расход времени у Седьмого дана составил 3 часа 43 минут, у Мэйдзина — всего 49 минут.