Мэйдзин

Даже то короткое время после очередной партии до ужина Мэйдзин заполнял игрой. Если, бывало, секундант — Ивамото Шестой дан немного задерживался за вечерней рюмочкой сакэ, Мэйдзин, не в силах ждать, отправлялся за ним сам.

В первый же игровой день в Хаконэ, как только закончилась процедура откладывания, Отакэ Седьмой дан, скрывшись в своей комнате, вызвал прислугу: “Нельзя ли принести мне доску для Го?”. Немного погодя из комнаты послышался стук камней: несомненно, он разбирал партию. А Мэйдзин, переодевшись в лёгкое кимоно, направился в комнату оргкомитета, сел играть в рэндзю, с легкостью обыграл меня раз пять-шесть кряду, а затем сказал: “Эта игра, нинуки, одно баловство, это неинтересно. Давайте лучше сыграем в сёги, Ураками-сан. У вас, кажется, есть комплект?” — он быстро встал и пошел впереди меня. После меня он играл с Ивамото Шестым даном, дав ему фору — ладью, но закончить партию до ужина они не успели. А после ужина слегка подвыпивший Шестой дан сидел вразвалку и похлопывал себя рукой по ноге, выглядывавшей из-под кимоно. Он проиграл.

Из комнаты Отакэ Седьмого дана и после ужина какое-то время доносился стук камней, однако вскоре он сам спустился к нам и тоже сел играть в сёги, сначала с корреспондентом Фунадой, затем со мной. Он дал каждому из нас фору — ладью, и, видно, был в хорошем настроении.

— Эх, как только сажусь играть в сёги, так сразу хочется петь, вы уж извините меня. Правда-правда, я очень люблю сёги. Почему я профессионал в Го, а не в сёги? Непонятно. Я ведь в сёги научился играть раньше, чем в Го. Помню, мне было тогда года четыре, не больше. Научился-то раньше, а играю хуже, чем в Го. Приговаривая так, он напевал детские или народные песенки, сыпал остротами и вообще веселился довольно шумно.

— Отакэ-сан в сёги играет лучше всех в Ассоциации, — заявил Мэйдзин.

— Разве? — удивился Седьмой дан, — ведь сэнсэй тоже очень силен. А вообще-то на всю Ассоциацию нет ни одного первого дана по сёги. Вот в рэндзю сэнсэй, наверное, всех сильнее. Я в рэндзю не особенно разбираюсь, так только, играю по наитию. А у сэнсэя — третий дан!

— Подумаешь — третий дан; он всё равно ниже первого профессионального. Вот профессионалы — те в самом деле сильны.

— А как играет в Го Кимура, Мэйдзин по сёги?

— Примерно в силу первого дана. Но он все время прибавляет в мастерстве.

Отакэ Седьмой дан, продолжая играть с Мэйдзином в сёги, снова, как ни в чем не бывало, запел: “Ля-ля-ля, тра-ля-ля…”.

Поддался настроению и Мэйдзин: “Ля-ля, ля-ля, ля-ля…”.

Такое с Мэйдзином случалось редко. Но вот на доске ладья Мэйдзина превратилась в “дракона” и его положение улучшилось.

В те дни игра в сёги проходила весело, но когда Мэйдзин заболел, атмосфера этих игр стала гнетущей. Даже 10 августа вечером Мэйдзин рвался играть, словно сбежавший из ада грешник в китайских сказках.

Очередное доигрывание было назначено на 14 августа. Однако Мэйдзин был очень слаб, болезнь его обострилась, и врач запретил ему играть. Оргкомитет согласился с этим, не возражала и газета. Было решено, что 14 августа Мэйдзин сделает только один ход, после чего будет устроен перерыв в партии.

Когда противники сели за доску, каждый из них потянул к себе свою чашу с камнями и поставил возле себя. Видно было, что чаша с камнями тяжеловата для Мэйдзина. После этого противники принялись восстанавливать позицию: каждый делал ход так, как это было в партии. Мэйдзин, казалось, вот-вот выронит свой камень из рук, но постепенно его движения стали увереннее, а стук камней — громче.

Над ходом этого дня Мэйдзин думал 33 минуты, причем за это время ни разу не пошевелился. Этот ход Мэйдзин должен был записать и на этом закончить партию, однако, он неожиданно сказал: “Поиграем ещё немного”.

Видно, он почувствовал себя лучше. Члены организационного комитета засуетились, тут же посовещались и решили, что действовать надо так, как было договорено вначале, то есть, ограничиться одним ходом.

— Ну что ж, ладно… — Мэйдзин записал свой сотый ход и долго смотрел на доску.

— Большое спасибо, сэнсэй. Вам надо поберечь себя…, — сказал Отакэ Седьмой дан. Мэйдзин лишь хмыкнул, вместо него ответные слова произнесла жена.

— Ровно сто ходов… А какой по счету игровой день сегодня? — спросил Седьмой дан у секретарши.

— Десятый? Два раза в Токио, восемь раз в Хаконэ? За десять дней сто ходов… значит, в среднем по десять ходов в день.

Позже, когда я заглянул к Мэйдзину, то увидел, как тот молча сидел и безотрывно смотрел в сад, на небо.

Из гостиницы в Хаконэ Мэйдзин должен был сразу ложиться в больницу Святого Луки, однако говорили, что ему ещё два-три дня нельзя ехать поездом.

28

С конца июля моя семья перебралась на дачу в Каруидзава, и я всё время ездил туда-сюда: то в Хаконэ, то в Каруидзава. Дорога в один конец занимала около семи часов, поэтому мне надо было уезжать с дачи накануне игрового дня. Откладывание происходило вечером, поэтому перед отъездом на дачу я ночевал в Хаконэ или в Токио. Вся поездка на дачу занимала трое суток. Если доигрывание возобновлялось на пятый день, то я мог провести с семьей два дня, а затем должен был трогаться в путь. Может показаться, что писать репортажи легче, сидя в той же гостинице, где идет игра; ведь и лето было дождливым, да и усталость чувствовалась. Но я все-таки после каждого игрового дня наскоро ужинал и пускался в путь.

Я не мог писать о Мэйдзине и о Седьмом дане, находясь с ними в одной гостинице. Это было трудно делать даже в одном городе, поэтому я спускался из Хаконэ в городок Мияносита или в Тоносава и там ночевал. Если я накануне писал репортаж о партии, то на следующий день мне как-то неловко было смотреть в лицо участникам. Я работал для газеты и, чтобы поддерживать интерес читателей к матчу, мне приходилось прибегать к различным уловкам. Любителям не понять партию игроков высокого класса. И вот для того, чтобы растянуть описание одной партии на шестьдесят или семьдесят выпусков, приходилось “центр тяжести” переносить на внешность партнеров, на каждый их шаг, каждый жест. Я следил не столько за самой партией, сколько за играющими. Ведь именно они были главными героями действа, а все устроители, и в том числе корреспонденты, были их слугами! Чтобы хорошо осветить игру, в которой для самого остается много неясного, нужно обязательно испытывать преклонение перед участниками. К партии у меня был не просто интерес, а восхищение ею, как произведением искусства, и это объясняется моим отношением к Мэйдзину.

В тот день, когда партия была прервана из-за болезни Мэйдзина, я уехал в Каруидзава в унылом настроении. Когда на вокзале Уэно я сел в поезд и забросил вещи в багажную сетку, за пять-шесть рядов от меня вдруг поднялся высокий иностранец.

— Извините, это у вас доска для Го?

— Да, вы угадали?

— У меня тоже есть такая. Отличное изобретение.

Моя доска была сделана из металлического листа, снабженные маленькими магнитиками камни прилипали к ней — на такой доске очень удобно играть в поезде. Однако в сложенном виде распознать в ней доску для Го было нелегко. Я чуть-чуть привстал.

— Сыграем партию? Го — очень интересная и занимательная игра, — обратился ко мне иностранец. Он говорил по-японски. Доску он водрузил себе на колени. Так было удобнее — он был выше меня ростом.

— У меня тринадцатый ученический разряд, — четко проговорил он, словно предъявляя счёт. Это был американец.

Сначала я дал ему шесть камней форы. Он рассказал, что учился играть в Ассоциации Го, и ему доводилось играть кое с кем из японских знаменитостей. Формы он знал неплохо, но ходы делал поспешные и пустые. Поражения, казалось, нисколько не волновали его. Проиграв партию, он, как ни в чем не бывало, убирал камни с таким видом, словно в этой партии он не очень старался. Американец строил на доске заученные формы, получал отличные позиции, разыгрывал прекрасные дебюты, но в ней начисто отсутствовал боевой дух. Стоило мне чуть-чуть нажать или сделать неожиданный ход, как все его построения вяло разваливались, бессильно рассыпались. Все это напоминало попытки толчками удержать на ногах нетвердо стоящего человека — от этого я даже стал казаться себе агрессивным. Дело было не в силе или слабости игры, нет, — начисто отсутствовало какое бы то ни было противодействие. Не было напряжения. Японец, как бы плохо он не играл, все равно проявляет упорство в борьбе; в японце никогда не ощущаешь такой немощи. Мой же противник духа борьбы был лишен совершенно. Странно, но я почувствовал, что мы принадлежим к разным племенам.