Паук

— Повторить? — дружелюбно спросил Рэтклифф. — Пивко что надо. — И налил отцу еще пинту.

Через час отец снова вышел в туман. За это время он нисколько не успокоился. Бурное смятение спало, но из этого спада возникло решение. Скорее порыв, даже безотчетная тяга, какое-то слепое стремление к удовлетворению желания — вряд ли нужно говорить, что оно собой представляло. Он вышел, пошатываясь, из «Собаки», обмотал шарфом шею и застегнул куртку. Потом направил стопы к «Графу Рочестеру» и быстро скрылся в тумане, уже более густом.

Дойдя до «Рочестера», отец, казалось, овладел собой. Не пошатывался, язык у него не заплетался, но на самом деле он был пьян и не меньше во власти порыва, чем при уходе из «Собаки». Пивная была переполнена; то был вечер пятницы, и время близилось к девяти. Отец распахнул дверь и быстро вошел, за ним потянулось несколько клочьев тумана. Его обдало волной болтовни и смеха, табачного дыма, света и тепла. Он протиснулся сквозь толпу к стойке и заказал виски. Получив стакан, повернулся и стал искать взглядом Хилду.

Хилда сидела за столиком в углу с Норой и прочими. Она подняла взгляд, тут же быстро встала и направилась к нему через людный зал. Странное дело; казалось бы, он должен был пойти к ней. Думается, я знаю, чем объяснилось ее поведение в тот вечер в «Рочестере» и многое из того, что произошло потом. Видимо, Хилда узнала кое-что об отце после сцены в переулке накануне, нечто существенное; со временем я объясню все подробно. Но теперь она проталкивалась через толпу, раскрасневшаяся, держа в поднятой руке, словно флаг, стакан портвейна, по пути перешучивалась с мужчинами, которые, смеясь, расступались перед ней, словно волнующееся море перед судном. Наконец Хилда оказалась подле отца, и когда он отхлебнул первый глоток виски, оно еще больше воспламенило желание, не отпускавшее его с сумерек. Поставив одну ногу на тянувшуюся вдоль стойки медную перекладину и не сводя глаз с ее лица, он вынул кисет.

— Ну что, водопроводчик, — сказала Хилда, она тоже была в подпитии и догадалась о его состоянии, — сегодня настроение у нас получше, так ведь?

Отец свертывал самокрутку, опустив голову, но продолжал смотреть на Хилду. Прикурив, он сказал:

— Пошли на участок.

Да, Хилда догадывалась о его состоянии, и это возбуждало ее.

— На участок? — повторила она, приподняла брови и высунула кончик языка, касаясь им верхней губы. Отец повернулся к стойке, кивнул и допил виски. — Когда?

Отец несколько секунд молчал, поджидая буфетчицу. Взял еще виски себе и сладкого портвейна Хилде. Они стояли среди толкущихся пьяниц, и их словно бы связывали невидимые нити.

— Я пойду сейчас, — сказал отец, — ты выходи чуть попозже.

Хилда поднесла портвейн ко рту. Сделала легкую паузу.

— Ладно, водопроводчик, — сказала она, — я не прочь.

Вспомнил, где видел отверстие: за газовой горелкой. Раньше это был камин. Там старая решетка и дымоход; как раз то, что нужно, буду засовывать тетрадь туда. Но я вынужден на минуту прерваться, всю ночь в животе у меня было странное ощущение, будто кишки извиваются, словно резиновые шланги. Там творится что-то не то.

Я продолжал писать, писал до рассвета, излагая на бумаге точное и подробное восстановление в памяти событий той ужасной ночи, все то, о чем думал в течение долгих бессмысленных лет, сидя под запором в Канаде. Я лежал в спальне, когда вскоре после бурного ухода отца меня позвала мать. Я вышел на лестничную площадку, она стояла возле парадной двери в пальто и косынке.

— Я ухожу, Паучок, — сказала мать, — скоро вернусь.

Я обратил внимание, что у нее подкрашены губы и нарумянены щеки — так она выглядела, уходя субботними вечерами с отцом. Была еще пятница, но после того, что произошло, мать определенно не могла сидеть в кухне.

— Встречу твоего отца, — сказала она, это последние ее слова, какие я слышал в жизни.

Я видел, как она вышла в заднюю дверь, я наблюдал за ней, когда она стояла во дворе, натягивая перчатки. Свет на кухне она не выключила и на миг вошла в его полосу; я видел это из окна спальни. Потом пошла по двору, невысокая стройная женщина, идущая встречать мужа, вскоре ее поглотил туман. Но я был все еще с ней, понимаете, был с ней, когда она шла переулком, сжимая сумочку, осторожно приближаясь в тусклом свете уличного фонаря к пивной. Она не знала, ни в «Собаке» ли отец, ни какого приема ждать, если он окажется там, но больше не могла сидеть и плакать в кухне, пока он где-то пьет, кипя непонятной злобой, явно, хоть и не по ее вине, обращенной на нее. Дойдя до «Собаки», мать смело вошла в общий бар и направилась прямиком к стойке.

— Добрый вечер, миссис Клег, — обратился к ней Эрни Рэтклифф. — Мужа ищете? Он был здесь, но вроде бы ушел. — Оглядел зал своими маленькими юркими глазами. — Нет, миссис Клег, его не видно.

— Понятно, — сказала мать. — Спасибо, мистер Рэтклифф. — И повернулась, собираясь уходить, но тут в голову ей пришла новая мысль. — Мистер Рэтклифф, — спросила она, — не скажете ли, где находится «Граф Рочестер»?

Я представляю себе отца, идущего широким шагом по туманным улицам к участку. Он идет по Сплин-стрит, над ним маячит еле видный газовый завод, по Омдерменскому тупику, через виадук, маленькая темная фигурка шагает сквозь туман, подкованные ботинки глухо звенят по тротуару, Подойдя к верхней части дорожки, отец останавливается; здесь, на холмике, туман не такой густой, ему видны луна и по левую руку первые сараи. Он стоит там несколько секунд, силуэт его нечеток, но ясно виден в черно-серой ночи с тусклой луной, под ним находятся участки, а дальше — лабиринт улиц и переулков, тянущийся к докам, откуда сквозь туман доносятся заунывные гудки судов; через несколько минут отец отпирает дверь своего сарая, входит внутрь и ищет в кармане спички. В сарае сыро, холодно, в темноте сильно пахнет землей — как в могиле, думает он. Затем спичка загорается, он зажигает свечу на ящике возле кресла, и пламя отбрасывает тусклый трепетный свет. Открывает бутылку пива и расхаживает по сараю, бросая громадную уродливую тень на грубые дощатые стены и стропила щипцовой крыши. Из мрака у задней стены стеклянный глаз хорька внезапно улавливает пламя свечи и отбрасывает резкий сверкающий лучик. Выпитое не дает отцу угомона, покоя, возможности задуматься о том, что он делает; он остается в какой-то горячке, им по-прежнему владеет этот неотступный инстинкт.

Наконец появляется Хилда. Отец слышит снаружи ее голос и распахивает дверь. Бранясь и оступаясь, она идет босиком по тропке, в одной руке у нее туфли, в другой — бутылка портвейна.

— Тьфу ты, черт! — вскрикивает она, ступив на картофельную делянку. Теперь отец усмехается, и на фоне тусклого света в открытом сарае Хилда видит, как блестят его зубы, когда он вдет помочь ей. Она вытаскивает ногу из рыхлой земли, и отец обнимает ее за плечи; они тут же плотно прижимаются друг к другу под светящей сквозь туман луной; тот жар, который горячил отца с наступлением темноты, неистово вспыхивает, и эта слившаяся в объятиях пара раскачивается взад-вперед на тропке перед сараем. Хилда приглушенно смеется, уткнувшись лицом в воротник отца, потом они медленно отделяются друг от друга, идут к сараю, входят внутрь, дверь закрывается, и на участок вновь опускается тишина.

(Господи, хоть бы тишина опустилась на этот дом! Они начали опять и теперь как будто топаютнаверху, минута за минутой, потом, видимо, бессильно валятся от смеха. Я влез на стул и стучу ботинком в потолок, но толку никакого, даже вроде бы становится еще хуже. Миссис Уилкинсон придется ответить за многое и не в последнюю очередь за то, что эти твари мешают мне спать. А живот все еще болит!)

Мать стояла в дверях «Графа Рочестера» и недоуменно осматривалась. Пивная была переполнена, и к этому часу завсегдатаев охватило какое-то коллективное безумие, они говорили, смеялись, жестикулировали, словно карикатуры на мужчин и женщин, словно шаржированные марионетки, и мать, трезвая и кроткая сердцем, сильно перепугалась. В воздухе стоял табачный дым, почти такой же густой, как туман снаружи; и в плотной толпе этих людей, чьи громкие голоса словно бы увеличивали их рост и принижали человеческий облик, мать не могла разглядеть, там отец или нет. Но хоть была кроткой и трезвой, все же решилась: сжала сумочку и стала протискиваться вперед, часто бормоча извинения и глядя по сторонам.