Там, где дым

Я спросил Джеффри, где я могу найти его мать, и он дал мне ее рабочий адрес в деловом районе города. Это сразу насторожило меня. Учитывая, что у миссис Гибсон было свое собственное дело, и принимая во внимание, что ей приходилось вкладывать в бизнес энергию и время, тогда как ее муж всеми силами старался разбазаривать собственные заработки и не щадил ее доходов, тем не менее казалось очень странным, что она отправилась на работу на следующий день после внезапной кончины супруга. За годы работы в полиции мне встречалось много женщин с высоким самообладанием, но ни разу я не видел горюющей вдовы, отвезшей тело мужа в морг, распорядившейся, как его одеть, и тотчас отправившейся на работу, словно это самый рядовой день. Хладнокровие Роды Гибсон показалось мне, мягко говоря, не вполне обычным.

Желания носить за поясом пистолет, который мог оказаться краденым, у меня не было, поэтому я вернул «смит-и-вессон» рыжему бородачу и предостерег его, что оружие – штука опасная: можно случайно прострелить себе ногу. Часы показывали без двадцати пяти одиннадцать. Я отправился к месту парковки «Мерседеса», завел машину и поехал на восток, в мастерскую по ремонту телевизоров, хозяином которой был Генри Гаравелли.

Глава 4

Генри был облачен в синий комбинезон. На правом нагрудном кармане красовались вышитые желтыми нитками буквы GTV, что означало «Гаравелли – ТВ». Я пожал его руку с чувством, похожим на отцовскую гордость. Я знал его уже больше пяти лет. Впервые мы с ним встретились, когда ему было восемнадцать и он являлся членом уличной банды под названием «Кардиналы (Общественный атлетический клуб)». Общение происходило на крышах многоквартирных домов с юными дебютантками, а атлетизм включал удары по голове цепями, удары по лицу автомобильными антеннами, нанесение ран выкидными ножами, а также стрельбу по парням из латиноамериканских клубов. Это была эпоха, когда пуэрториканцы стремились к самоутверждению, не желая чувствовать себя второсортными гражданами. Поэтому в груди итальянцев четвертого поколения клокотали националистические страсти, включая патриотический порыв защитить свою охотничью территорию. Я думал, что видел последнюю уличную банду в конце сороковых или в начале пятидесятых, но в тысяча девятьсот шестьдесят девятом, когда я впервые встретил Генри, поднималась новая волна. После моей отставки из полиции эта чума снова распространилась по городу.

Генри теперь было двадцать три года, из них три с половиной он провел в заключении – благодаря мне. Я взял его при попытке ограбления бакалейной лавки. Тогда ему было девятнадцать; вначале он был членом уличной банды молодых хулиганов, потом дорос до героина – вкалывал его себе на тридцать долларов в день, что составляло двести десять в неделю. Такую привычку иметь не просто, если только вы не занимаетесь регулярно грабежами, кражами со взломом, не вымогаете деньги у хозяев портняжных мастерских, магазинчиков, торгующих спиртным, – другими словами, вам необходимо как-то пополнять свой несуществующий бюджет. Генри не признался ни в чем, кроме попытки ограбить бакалейную лавку, но этого хватило для приговора на десять лет. Впоследствии ему сократили срок до трех с половиной за хорошее поведение.

Как бывший полицейский, я знаю, что большинство тюрем представляют собой средневековые крысиные норы, в которых готовятся и выращиваются уголовники и гомосексуалисты. Эти крысиные норы бросают вызов всему человечному, они – острова в обществе, стремящемся лелеять свои идеалы и быть гуманным и великим. Чудо, произошедшее с Генри, состоит в том, что он не только выжил в тюремной системе, но и остался в выигрыше. Начать с того, что он бросил привычку колоться, а это само по себе уже является немалым достижением в исправительном учреждении, где наркотики почти так же доступны, как на улице. Он не выучился профессии (если только вы не считаете, что работа в тюремной прачечной подготовила его к хорошему заработку за пределами тюрьмы), однако заочно окончил среднюю школу и, выйдя на свободу в начале 1973 года, тотчас поступил на курсы мастеров по ремонту телевизоров.

Некоторые скептики полагают, что телевизионные мастера – еще более крупные воры, чем вооруженные грабители, но факт остается фактом: Генри Гаравелли открыл свое собственное дело вскоре после окончания курсов и последние восемнадцать месяцев честно зарабатывал себе на жизнь. Удивительное заключалось в том, что он был благодарен мне за арест. Он считал свой арест случайностью; его более «удачливые» дружки, избежавшие ареста, продолжали заниматься тем же – грабили, воровали, просили милостыню, чтобы удовлетворять свои дорогие привычки. Я же арестовал его только потому, что он грабил бакалейную лавку, я – полицейский, просто выполнял свои обязанности. Но со своей стороны Генри считал себя в долгу передо мной и из кожи вон лез – как, например, год назад, когда я искал украденные побрякушки графини, – раздобыть информацию для меня или выполнить работу, требующую беготни, и таким образом помочь расследованию. В тот раз ему очень понравилось работать на меня. Он чувствовал себя как сверхсекретный агент, без помощи которого графиня не дай-то Бог вернется к себе в Мюнхен без своих сокровищ.

Разница в возрасте между нами больше двадцати лет. Но едва ли это объясняет сыновний характер его отношения ко мне. Конечно, я холостяк, и своих детей у меня нет... Отчасти объяснение в этом. Родного отца Генри убили в пьяной драке, когда Генри было восемь, – может, это тоже как-то повлияло на наши отношения. А может, благодарный Генри всего лишь подражал мне, пытаясь найти украденные бриллианты, и, может, я всего лишь обучал его приемам своей профессии – передавал, так сказать, семейную традицию. Последователь Фрейда наверняка увидел бы какой-то смысл в том факте, что Генри помогал бывшему полицейскому, который отправил его в тюрьму. Не говоря уже о том, что полицейские с детства портили жизнь маленькому Генри. А в тюрьме надзиратели продолжали в том же духе. Кто знает? Но мы нравились друг другу. Мы доверяли друг другу. И этого было достаточно.

Голубоглазый, как миланец, низенький, смуглый и чернокудрый, как неаполитанец, обладатель носа, каким гордился бы любой римлянин, Генри задал вопрос по существу так же прямо, как сицилиец:

– Что тебя так давно не видно?

– Был в отъезде, – ответил я. – Отдыхал.

– Так ты вернулся? Отчего же не позвонил мне, я бы с радостью помог в каком-нибудь дельце. В одном, в другом.

– А как твои дела? Кисло?

– Ужасно. Стало трудно зарабатывать. Прежде тут... один парень, чуть что у него с телевизором, сразу несся ко мне. А теперь из-за этого хмыря в Белом доме никто не желает чинить ящики, пока трубка показывает хоть какую-нибудь картинку. Уже подумываю – не приняться ли мне снова за бакалейные лавки, – он ухмыльнулся.

– Неплохая мысль, – сказал я. – А сейчас ты, может, согласишься помочь мне в одном жутком дельце?

– Как? – Он вопросительно поднял брови. – Что за дельце?

– Покойника стибрили. Из морга Абнера Буна на Хеннеси-стрит. Часа в три ночи. Не знаю, кто стибрил и зачем. Держи ухо востро. Глядишь, слушок какой услышишь. Дело необычное...

– Н-да, стибрили жмурика... – задумчиво произнес Генри.

– Вчера вечером в аварии на дороге погиб некий Энтони Гибсон. Сын думает, что отца убили. Покойник задолжал двенадцать тысяч, и кредиторы наседали. Конечно, сомнительно...

– Я знаю кого-нибудь из них?

– У меня только смутное описание, Генри. Один, кажется, похож на меня ростом и сложением, на лице – шрам. Другой – низенький и темненький.

– Ты думаешь, это они стибрили жмурика?

– Как знать? Ни в чем нельзя быть уверенным. Покойник им денег не отдал. Может, они хотят выбить должок из его близких.

– Словно требуют выкуп за похищенного человека. Только фраер уже сыграл в ящик.

– Точно так.

– В таком случае они вскоре должны попросить двенадцать тысяч выкупа.

– Если они те самые, кто это сделал.