Страница 32 из 51
Мама сидела, вцепившись в корзину с яйцами и курицей, и неотрывно смотрела на кучу денег. Тогда дядька сам стал аккуратно складывать их по тридцаткам, по десяткам.
Поезд подъехал к Харькову. Все тепло и уважительно прощались с нами, как с родными... Последними вышли мы с мамой и тот дядька.
"Не отстает,— подумала я.— Хочет у нас отобрать деньги. Специально затеял этот сбор, чтобы поживиться». Но деньги уже надежно лежали у мамы за пазухой.
— А вас как зовут, дядя?
— Называй просто —дядя Ваня.
— Большое вам спасибо, дядя Ваня.
— Чего работать зря? Слушали — пусть платят... А как твою маму зовут?
Мама меня сильно толкнула в спину... Мы поспешно попрощались и побежали в сторону от вокзала, сделали крюк и полетели домой. Я бежала и на ходу фантазировала, куда истрачу эти деньги,— мне очень многое нужно было купить...
— Вот, Люся. Здесь шестьсот рублей. Это твои первые заработанные деньги. Видишь ли, я подумала... мы ведь давно не платили за музыкальную школу, вот ты сама и заплатишь. Я думаю, это будет правильно. Завтра же напишу папе письмо на фронт... Он будет плакать...
ПАПА ВЕРНУЛСЯ
Война кончилась.
Была середина сентября. В городе, на Клочковской, в нашем дворе вспыхивали вечеринки. Это возвращались с войны мужья, сыновья, женихи. На всю улицу играл баян, пели, голосили, громко рыдали, дрались... На такую вечеринку заходи кто хочет — радость всеобщая. Обиды прощались.
В нашем дворе на Клочковской тоже были две такие вечеринки — вернулись мужья. Почему же до сих пор нет моего папы? Когда же, ну хоть приблизительно его ждать?
Но даже самая богатая фантазия не могла нарисовать точную картину папиного возвращения. Этого нельзя было предугадать.
...В дверь сильно стучали. Мама вскочила и побежала на кухню. За время войны я так привыкла спать с мамой, что мне стало холодно и одиноко. Это ощущение я тогда хорошо запомнила. В щелях ставен пробивался серый рассвет.
— Кто?
— Лель, ето я! Открывай, не бойсь! Защитник Родины вернулся — Марк Гаврилович, не бойсь!
Послышались звуки открываемых замков: сначала тяжелый железный засов, потом ключ один, потом второй, потом цепочка...
— Та-ак! А хто дома?
— Люся.
— Ага, дочурка дома... А ето хто курив тут?
— Это я...
— Э-э, здорово, кума! Ну, держися!
Я вслушивалась в незнакомый осипший голос и не чувствовала никакой радости. Наоборот. Было такое ощущение, как будто что-то чужое и инородное врывается и разбивает привычный ритм жизни.
Вдруг я вижу, как в комнате осторожно, согнувшись, появляется человек в военной форме с зажигалкой в одной руке и с пистолетом в другой, заглядывает под стол, хотя стол без скатерти, потом под кровать, на которой я сижу, прижавшись в углу,— а на меня никакого внимания. Вроде нужно как-то реагировать, что-то сказать, но не могу.
Все эти годы я так ждала папу, столько раз по-разному рисовала себе его приезд с фронта... А теперь все — его голос, и его поза, и серая ночь, и жалкая, испуганная мама — все-все-все не соответствовало чуду, которое я связывала со словом «папа».
Из-под кровати раздался сдавленный голос: «Ничего... я усе равно взнаю... люди — они скажуть... Тогда держися, тысяча вовков тебя зъеш... усех повбиваю; и сам у допр сяду... Ну! Здорово, дочурка!»
Схватил меня на руки, подбросил в воздух: «У-у! Як выросла! Якая богинька стала, моя дочурочка. Усю войну плакав за дочуркую...» И залился горькими слезами, что «мою дочурку, мою клюкувку мать превратила в такого сухаря, в такого сиротку".
— Марк! Так ведь все голодали, да я сама — смотри — еле-еле душа в теле.
— Вот ты, Леличка, куришь, затуманиваешь, а ребенок аккынчательно отощал, на глазах пропадаить... Ничего, моя ластушка, твой папусик вернулся з Победою, теперь усе наладить!.. Хотел Лелю застукать на месте... Поезд учера ще пришел, у девять вечера, насилу дождався. Приду, думаю, ноччю, у самый разгар... Сорвалося - ничего! — И тут же мне шепнул на ухо: «Потом мне усе про нее изложишь, увесь материал».
Это был мой папа! Тот, которого я ждала! Но как же я могла только что не узнать его голоса, пугаться «чего-то чужого». Это мой папа! Его, именно его, мне не хватало все эти четыре года. Теперь я ему все расскажу — все обиды на маму, про несправедливости, про стояние на коленях в углу — все-все...
— Ну, Леличка, давай внесем у хату вещи... А что я своей дочурке привез!?
В нашем сером и неуютном доме засверкали диковинные вещи. Первым папа вынул бережно завернутое в тряпочку маленькое ручное бронзовое зеркальце - сверху бабочка, снизу ангел, разглядывающий себя в зеркало. Наверное, ангел поразил папу больше всего.
Каждый подарок он сопровождал историей: «У город вошли без боя. Спали у баронським замку. Такого я ще зроду не видив... Ты бы поглядела, Леля, якая красота! Куда там моему пану у деревне. Озеро, лебеди, усе стоить, а хозяев нема, як будто только что вышли. Усе лежить на столах, собаки воють, свинни землю роють, лошади хрипять. Земля непаханая — прямо плачить земелька. Нашей братве что надо - поесть да самогону. Крепко выпили и спали, а я не спав... Пошел у во двор, налив усем воды, понакормив усех собак, свинней, а наутро вже все — ко мне наперебой! Скотина, она ж не виновата... Як увидев ето зеркальце — дай, думаю, дочурочке привезу... усю жисть у него глядеть будить и папусика помнить".
Так и есть. Смотрюсь в это зеркало с бабочкой и ангелом и вижу папу...
- Лялюша! Про тебя тоже не забыв,—и бросил маме мешок. Ого! Ей большой мешок. А мне? Мама скрылась в другой комнате.
- Тебе, дочурочка, ще веломашину женскую привез. Завтра у багаже з Лелюю возьмем. Прямо на дороге подобрав, сам починив... Не новая, правда, но ездить ще можно. А главное, дочурка, ты у меня актриса. И я тебе привез главный подарок! Исключительно артистическое платтика. Усе у каменнях... такое тяжелое, черт. Ето у самом Берлине старушка на базаре за сахар отдала. Я ей ще и хлеб у придачу - она аж руки лезеть целовать. «Да что вы, мама, якой я пан? — паном меня называить,— берите, ешьте на здоровье». Так она меня расстроила.
Чтобы увидеть это платье, надо представить себе павлиний хвост, только не из перьев, а из бисера и переливающихся камней. Таким оно было сзади. А впереди платье было короче и висели гирлянды бисера, как на абажуре. А к этому платью зеленые атласные туфли на высоком тонком каблуке 35-го размера — «ну вокурат як у дочурки».
Как же папа мной восхищался! Только он так умел: «Во ето да! Як я угадав. А сидить платтика — як тут було. Ну, дочурка, ты щас у меня настоящая пава! Утрушкум на двор от так, у етым платтике и выйди — усех соседей на лупаты положишь! Вот папусик так папусик! Во ето Марк Гаврилович...»
Мы услышали, как в соседней комнате что-то тихо замурлыкала мама. Мама пела редко. Слух у нее был неважный, и она боялась наших насмешек. Она напевала "Осень», и в ее пении чувствовалась особенная, ее собственная радость и тайна. Мы папой переглянулись — как-то забыли про маму — и вошли к ней. Она испуганно вовернулась и вопросительно посмотрела на папу.
На ней было рыжее шерстяное платье, все в замысловатых сборках, с плечами, на шее большие янтарные бусы, а на плечах черно-бурая лисица — предел мечтаний всякой женщины в то время. В руках мама держала коричневую крокодиловую сумку.
- Ну, девки, якеи вы у меня. Як на Первое мая! Во ето семья! Вот тебе, Лялюша, и Марк Гаврилович!
Мама собирала на стол все, что было в доме. Мы не переодевались. Папа сказал: "Ето праздник семьи. Хай усе нарядные будуть».
И опять папа полез в мешок. Опять замирает сердце. Опять жду, затаив дыхание. Он вынул что-то белое, тяжелое, состоящее из рожка и станка, внутри которого кружочек с цифрами. Папа подмигнул мне, приложил рожок к уху и громко, на всю квартиру произнес: «Аллё! Елена Александровна! Здравия желаем! 3 вами говорить ваш любимый муж—Марк Гаврилович Гурченко! Как меня слышите? Не слышу вашага ответа".