Страница 2 из 2
– Старые времена прошли, – сказал мой друг. – В настоящее время трудно найти палача. Раньше было проще. Если какой-нибудь убийца соглашался стать палачом, ему сохраняли жизнь и назначали на официальную должность палача.
– А теперь? – спросил я.
– Теперь другое дело. Теперь закон не разрешает прощать пролитую кровь за то, что убийца станет палачом.
– По-моему, люди вообще считают низкой профессию палача.
– Почему же? Ведь мы любим убивать. Мы сами приговариваем человека к повешению, если он совершил убийство, и не видим в этом ничего плохого. Что же плохого видим мы в профессии палача? Мы не нашли людей, которые согласились бы стать палачами. Предлагали жалованье, различные льготы, и все-таки никто не согласился занять это место. И это теперь, когда работа палача стала столь легкой – делом всего лишь нескольких минут…
– Для казни Фироза, – продолжал мой друг, – тоже было очень трудно найти палача. Наконец, согласился этот человек. Он служит аптекарем в этой самой тюрьме и сам несколько раз сидел за взяточничество. Среди аптекарей ему нет равного в жестокости обращения с больными.
. – Пришел ли ответ на мою телеграмму? – вдруг спросил Фироз.
– Нет, – сказал врач, покачав головой. – К сожалению, Фироз, на вашу телеграмму не получено никакого ответа. Последняя просьба о помиловании тоже отклонена. Вы можете увидеться с женой и детьми.
Снова открылись железные ворота. Вошли две женщины. Одна из них в черной шали с двумя маленькими девочками и мальчиком; другая с двумя мальчиками в муслиновых шапочках.
Женщина в черной шали остановилась у правого столба, у левого – жена сетха с сыновьями.
– Кто это? – спросил я.
– Это вдова убитого сетха и его сыновья, – ответил мой друг.
– Что, маленькие господа, пришли посмотреть, как будут вешать убийцу вашего отца? – насмешливо сказал Фироз.
– К чему такая жестокость, – сказал я. – Зачем им разрешили прийти сюда?
– Раньше не только в этом княжестве, но и во всем мире казни устраивались публично, чтобы показать всем, что ждет преступника.
– Маленькие господа будут теперь удовлетворены, – резко сказал Фироз.
Справа стояла его жена с детьми и не сводила глаз с него. Но он даже не взглянул на них, продолжая смотреть на жену сетха и ее детей.
Вдруг маленькая девочка закричала, протянув ручонки к отцу:
– Папа!
Фироз на миг обернулся и посмотрел на восток. На небе не было ни звездочки. Кругом были лишь тучи. Моросил дождь.
– Нельзя было приводить сюда детей. Это жестоко.
– Папа, папа, папа, – повторяла девочка.
– Набросьте на меня покрывало, – тихо сказал Фироз палачу. – Я не могу видеть моих детей.
Мой друг сказал что-то тюремному надзирателю, и тот приказал удалить женщин и детей.
Железные ворота открылись еще раз. Вышла жена сетха с сыновьями. Жена Фироза вдруг остановилась, оглянулась и, вскрикнув, хотела броситься к мужу. Но часовые схватили ее, зажали рот и вытолкнули за ворота.
Я посмотрел на часы: до половины шестого оставалось четыре минуты.
– Не хотите ли что-нибудь сказать, Фироз? – спросил врач.
– Помолитесь! Помолитесь за меня! Все молитесь за меня! – Голос Фироза звучал так глухо, словно доносился из глубокого колодца.
Палач набросил на него петлю и подтянул веревку, чтобы она плотней облегала шею. Веревка, восстанавливающая справедливость!
Фироз начал громко и быстро молиться своему богу. Какую силу он призывал?!
Прошла одна минута, вторая, третья. Прошла четвертая минута. Бом! Пробил тюремный колокол. Звук его замер в воздухе.
Доктор взмахнул белым платком. Поворот катушки, и в середине помоста виселицы образовалось отверстие. И в тот же миг Фироз исчез на глазах. Он умирал в темном колодце под помостом, покачиваясь на шелковой веревке.
Тело трепетало в течение нескольких секунд, словно через него пропускали электрический ток, содрогалось, подобно кораблю, застигнутому бурей в открытом море, подобно лаве, извергаемой вулканом и падающей на землю огненным дождем. Потом оно вздрогнуло так, словно в каждой капле крови, в каждой клетке тела взорвался порох. Нет, ни с чем нельзя сравнить трепет, с которым расстаются душа и тело при такой смерти. Этот трепет, подобно молнии, пронзил мою душу. Я увидел себя умирающим, увидел, как рушится моя вера, как быстро, словно сухой хворост, сгорает моя цивилизация.
Тот человек, его бог, его цивилизация, которые придумали виселицу и захотели брать кровь за кровь, никогда уже не займут прежнего места в моем сердце. Я не помню лица Фироза, но навсегда в моей памяти сохранился помост виселицы и человек во всем белом, с покрывалом на лице и связанными за спиной руками.
Он возникает передо мной, как безмолвный упрек, когда я остаюсь один, и спрашивает: «Ты узнаешь меня? Я человек, олицетворение добра и зла, вечный и бессмертный человек. Ты повесил меня на шелковой веревке, в темном колодце. Неужели я никогда не избавлюсь от нее?»