Закрытая книга

— Вот одна, постойте… из Бодлианской библиотеки. «Кажется, будто сей бойкий господин» — это текст путеводителя — «сей бойкий господин — дух камня, или лапид…». Вы знаете, что такое «лапид»?

— Какая разница? Дальше.

— «Дух камня, или лапид, появляется прямо из стены».

— Ага, это уже интересно. Вполне можно сравнить со мной, когда я появился в Шри-Ланке из-под обломков автомобиля.

— Пожалуй, не пойдет.

— Почему?

— Он улыбается.

— Ясно. Поищите еще что-нибудь.

— Вот фигура из Брейзноз-колледжа. Монах, лениво ковыряющий в носу.

— Нет уж, спасибо.

— А вот очень странное создание. Из колледжа Святой Магдалины. Здесь сказано только: «Это чудище не поддается истолкованию».

— Прямо как Майкл Джексон.

— Вы слыхали про Майкла Джексона?!

— Разумеется. Кто ж про него не слыхал?

— И то правда. Но с ним вы, полагаю, не знакомы?

— Нет. Давайте не отвлекаться, хорошо? Так что вы на сей счет думаете? Не сгодится ли для книги именно эта горгулья? Подлейте-ка мне, пожалуйста.

— А, да, конечно.

Вот, держите.

— Спасибо. Так что насчет горгульи?

— Ну, Пол, как хотите, но я не вижу в ней ни малейшего сходства с вами.

— Жаль. А может, оно и к лучшему. Дальше.

— Следующая тоже из того же колледжа. И раз вы так ищете сходства — эта, пожалуй, отдаленно напоминает вас. Если прищуриться.

— Ага, хорошо. Как именно она выглядит?

— Она… Нет, проще, наверное, прочесть подпись. «Аллигатор и чудище в человеческом облике симбиотически сцепились, ухватив друг друга за язык».

— Очень увлекательный сюжетец. Не пытаетесь ли вы сообщить мне некую мысль, а, Джон?

— С чего вы взяли? О чем вы?

— Ну, если вам невдомек, незачем и объяснять. Дальше.

— Постойте, так не…

— Я сказал, дальше.

— В общем-то все. Ах нет, вот еще чудища из Нового колледжа. Возможно, покажутся вам интересными. Группа из семи горгулий, олицетворяющих семь добродетелей. Терпение, великодушие, милосердие…

— Хватит! Неужто в Новом колледже нет горгулий, олицетворяющих семь смертных грехов?

— Есть, как же, занимают всю следующую страницу.

— Хоть одна напоминает вам сами знаете кого?

— Ну… Разве что номер пять.

— Номер пять?

— Извините. Они тут пронумерованы. Так, сейчас посмотрим, номер пять… «Разврат».

— Эта забава меня утомила. Утомила, точка.

— Ясно. Хорошо. В таком случае вы вряд ли хотите сегодня гулять?

— Нет, хочу. Обязательно сходим. Мне нужно глотнуть свежего воздуха. Весь день провел в застенках собственных мыслей. Вы представить себе не можете, как это тяжко — не иметь возможности вырваться из застенков своего разума; так и спятить недолго. Да, пошли пройдемся прямо сейчас. Раньше обычного. Засветло.

Человек бывает битком набит суевериями, незаметными для окружающих. К примеру, вполне можно представить себе, что кого-то втайне терзает одна мысль: до чего глупо он выглядит, когда старательно обходит любую приставленную к стене лестницу; в один прекрасный день этому индивиду удается наконец убедить себя, что хождение под лестницами сулит не беду, а, напротив, удачу; зато если лестницы обходить, то беды не миновать. С этой минуты он беззаботно шагает по улицам и не задумываясь ныряет под каждую встречающуюся на пути лестницу. А прохожим, которые невзначай заметят его и непременно при этом подумают: «Вон идет человек, совершенно не обремененный суевериями», — невдомек, что он по-прежнему раб, патологический раб своего, сугубо индивидуального суеверия; и хотя суть суеверия остается для окружающих недоступной, оно от этого не становится менее иррациональным и неподвластным самоконтролю, чем его столь распространенная противоположность. Именно в такого человека я и превратился. Мне почти кажется, будто распорядок нашей с Джоном жизни — а прошел уже целый месяц! — подчиняется невидимому набору предписаний и правил, которым я не в силах сопротивляться. Словно меня ведут по бровке, по самому краю пропасти, а я и на миг не осознаю, что на этом пути меня ежеминутно ждет головокружительное падение в бездну.

— Пол , что это?

— Вы о чем?

— Что у вас на лбу?

— Так, ерунда.

— Ерунда? Будь здоров какой синяк. Вот, кстати, ваш поджаренный хлеб.

— Благодарю вас.

— С маслом слева. С маслом и мармеладом — справа.

— Спасибо.

— Итак?

— Что итак?

— Что же с вами случилось? Откуда синяк?

— А, это. Опять дверца гардероба.

— А при чем тут дверца гардероба?

— Там, видно, защелка разболталась, и дверца иногда открывается. Не часто, но время от времени распахивается. Я об этом не подозреваю, а потому натыкаюсь на нее.

— И сегодня утром тоже наткнулись?

— Да.

— Понятно…

— Такое уже бывало раньше и случится еще не раз. Я с этим смирился. Пожалуйста, подложите еще немного сахару. Последнее время меня что-то тянет на сладкий кофе.

— Прошу.

Спасибо.

— И часто такое случалось?

— Наверное, раз пять-шесть.

— Пять-шесть раз?!Да вы с ума сошли!

— Что вы сказали?

— Сказал, что, по-моему, вы сошли с ума, если до сих пор не приняли никаких мер.

— А слепцу не обойтись без порции тычков да синяков.

— Но их ведь можно легко избежать.

— Чарльз как-то попытался наладить защелку, и стало только хуже.

— Ну, что там делал Чарльз, мне неизвестно, зато я точно знаю, что могу ее починить.

— Бросьте волноваться по пустякам. Ерунда, есть о чем говорить. Просто мне надо проявлять большую осмотрительность.

— На неделю-другую вашей осмотрительности хватит. А потом снова забудете.

— Ну и что? Лоб-то мой.

— Слушайте, Пол, после обеда я еду в Чиппинг-Кэмпден. На выходные вам почти ничего в холодильнике не осталось. А на Главной улице, если не ошибаюсь, есть мастерская по ремонту замков. Так я сейчас сбегаю наверх, обмерю дверцу шкафа и куплю такую штуковину… Кажется, она называется «доводчик». Доводчик двери. Он похож на большой металлический циркуль. Или на угломер, помните такой? Из школьного курса? Одним словом, ставишь его на дверь, и она закрывается как миленькая. И сама уже не открывается.

— Лучше не надо.

— Почему? Они недороги.

— Вы прекрасно знаете, что я не о деньгах.

— А тогда почему не надо? Я его поставлю за двадцать минут. Самое большее.

— Я же сказал: нет.

— К вашей клаустрофобии это, случайно, не имеет отношения?

— Почему вы спрашиваете?

— Так ведь этот ваш шкаф, он же очень просторный. Я просто подумал, что, может быть, вы боитесь оказаться в нем?

— Джон. Как кто-то однажды сказал, навострите уши и не пропустите ни слова. Я не желаю, чтобы защелку меняли, и точка.

— Я просто хотел как лучше.

— Давайте-ка сядем за работу.

— Прочтите мне все сначала. Обещаю не перебивать.

— Хорошо. Начинаю. «Сам я узнал о гибели принцессы Уэльской точно так же, как, вероятно, очень многие мои сограждане в разных уголках страны. В то памятное воскресенье, рано утром, очень рано — я только-только вылез из ванны, — мне позвонил приятель. Голос его звучал непривычно глухо. «Ну, — начал он без всякого вступления и общепринятых любезностей, — что ты думаешь об этой новости?» — «О какой еще новости?» — «Ты что же, не слыхал еще?» — с напускным недоверием воскликнул он. (Я говорю «с напускным», потому что мой вопрос «О какой еще новости?» почти не оставлял сомнений в том, что я ничего не слыхал.)

И тут в уши мне ударил фонтан восклицаний: «Диана погибла! Доди Файед погиб! Их преследовали папарацци! Их лимузин разбился в парижском тоннеле! Папарацци арестованы!»

Эта весть поразила меня, как и всю страну, словно удар грома. Потрясала даже не столько гибель Дианы сама по себе, сколько ее полная неожиданность. Однако и в те, самые первые минуты что-то меня во всем этом слегка покоробило. Мой приятель был в неподдельном смятении; как я позже узнал, все воскресенье он так и просидел перед телевизором. Тем не менее еще во время его первого звонка я уловил в его голосе нотки, выдававшие чувство, которое иначе как жуткий восторги не назовешь. Это восторг человека, сознающего, что он несет не просто плохие новости, но такие, что повергают слушателя в трепет. Он был ошеломлен — и в то же время явно испытывал приятное возбуждение. Сам он, разумеется, с возмущением отверг бы эти мои слова как сущую напраслину, но это не важно; я все равно убежден, что в глубине души он был бы разочарован, даже прямо-таки огорчен, если бы в ответ на его вопрос я пробормотал: «Да, вот ужас-то, правда?»