Конец большого дома

Пиапон сдвинул с места нарту и медленно пошел вслед за солнцем в сторону запада. Тяжело нагруженная мясом нарта утопала в снегу, и Пиапону приходилось лыжами протаптывать ей широкую дорогу. Собака всеми четырьмя лапами погружалась в пушистый снег и тянула нарту совсем слабо. От нее не было никакой пользы. Пиапон оставил нарту и начал протаптывать дорогу. Так он до вечера все же добрался до широкой мари. Здесь он остановился на ночлег. Выпив чайку, надел лыжи и начал прокладывать дорогу через марь, через мелколесье к речке. Только к ночи закончил работу и вернулся к месту ночлега.

«К утру дорожка крепко застынет», — подумал он.

Пиапон подогрел холодное мясо, вскипятил чай, плотно поел и закурил трубку, уставившись немигающими глазами на огонь костра. Впервые в жизни не повезло Пиапону на охоте. Почему это так произошло? Может, он зря погорячился и ушел из аонги отца? Ведь там соболь с охоткой шел на его самострелы, когда гонялся за ними, они не убегали далеко, а прятались в первой попавшейся норе — все это говорило, что Подя там благосклонно относился к нему. Но почему на новом месте отвернулся от него? Может, ему не понравилось, что Пиапон учил таежному делу русского друга? Русского друга Пиапон не мог оставить без помощи. Как бы Подя ни сердился на него, он не мог не помочь человеку, потому что у него дома жена, дети, они просят есть, и русский пришел в тайгу за соболями, чтобы накормить свою семью. Нет, тут дело не в русском друге, ведь с ними вместе в одной аонге жил другой русский, он при Пиапоне только снимал шкурки с шести соболей. Почему Подя давал соболей одному русскому, а другому не давал? Нет, конечно, тут не русский виноват. Но за что Подя возненавидел его?

Как ни пытался Пиапон припомнить все подробности нынешней охоты, никак не мог вспомнить, когда совершил предосудительный поступок, за что бы его мог наказать Подя. Нет, он нигде не переступил закон тайги и охоты. Выходит, только одно — Подя возненавидел его за что-то другое. Но за что? Причина какая должна быть? Ну, ладно, Подя…

— Дорога подмерзнет! — сказал опять Пиапон.

«Эх, был бы я сильный духом человек, я бы боролся с Подей, победил бы его и сделал послушным, как свою собаку. Но почему я не обладаю этой силой?»

— Хорошо подмерзнет, — почти застонал Пиапон. — Слышишь, Кури, дорога подмерзнет, — сказал он собаке. — Подмерзнет. Спать пора.

Кури лежал возле костра, открыл тяжелые сонные веки и с удивлением уставился на хозяина. А Пиапон говорил и говорил первые попавшиеся слова, чтобы отвлечься и не возвращаться вновь к тяготившим его мыслям.

Свежий ветерок мел поземку на мари, но среди деревьев его не было заметно, только высоко в кронах кедрачей он шуршал хвоей.

«Только бы дорогу мою не замело», — подумал Пиапон, засыпая под мерцавшими звездами. За ночь он просыпался много раз, подкладывал в костер сучья, поворачивался к огню подмерзшим боком и опять засыпал. На рассвете опять подложил дров в костер и попытался уснуть, но сон не возвращался, не окутывал его в свою волшебную кисею. Пиапону некуда было торопиться, и он продолжал лежать возле костра. Только после восхода солнца встал, убрал спальный мешок и поставил на огонь круглый котел с чумизой. Чумиза разварилась, котел сердито булькал на огне. Пиапон сдвинул нарту с места, подтащил к дороге, сложил на нее все вещи, перевязал ремнями. Возле котла с кашей лежал позабытый хозяином топор. Пиапон запряг собаку, зачем-то лыжи положил на нарту и привязал ремнем. Нарта была снаряжена, перекинуть ремень через голову — и в путь. Пиапон подошел к котлу, помешал палочкой кашу и бросил в котел большой кусок белого твердого лосиного жира. Белый кусок жира стоймя стоял в середине булькающей желтой массы, медленно таял и исчезал. Пиапон снял котел с тагана, перемешал кашу с жиром.

— Кя, Подя! Добрый, щедрый Подя! — закричал он. — Ухожу я из твоих владений, ухожу, помня твою доброту, твою щедрость. Приходи сюда, добрый Подя, позови всю свою семью, пусть все отведают мою прощальную кашу. Я хочу на прощание поблагодарить тебя, Подя. Спасибо, спасибо! Подсаживайтесь ближе к котлу, угощайтесь все, ешьте вдоволь. Для вас я сварил эту кашу, вас только угощаю.

Пиапон двумя палочками ловко подхватил немного каши, пожевал и проглотил.

— Угощайся, добрый Подя, не обессудь меня за бедное угощение, приду в следующем году, привезу лучшую крупу, может, даже рисовую кашу тогда сварю. Угощайся, Подя! Пиапон внезапно перевернул котел и с размаху ударил топором по черному днищу.

— На, получай, паршивый старикашка! Будешь знать, с кем имел дело!

Пиапон бросил тут же топор, одним прыжком оказался впереди нарты, набросил ремень на плечо и побежал по протоптанной тропе. Он бежал что было мочи, задыхался от напряжения и широко открытым ртом вбирал в себя воздух. Голова кружилась, сердце вырывалось из груди, подкашивались ноги, но он бежал. Пересек марь, мелколесье, перебежал речушку и остановился там, где кончалась дорога. Здесь он лег на нарту и долго лежал, не в силах отдышаться. Горячий пот на лице высох на морозе, выступивший сквозь куртку пар остывал, и куртка обросла белой изморозью. Наконец, пошатываясь, он поднялся, выпрямился и долго смотрел на черневшую за марью тайгу.

— Не догонишь теперь, вонючий старикашка, мой топор раскроил твой череп.

«А если его не было в котле? Если он не успел туда забраться? — с поздней тревогой подумал Пиапон. — Пройдет через марь, перейдет речку? Не должен пройти, не должен: во всех сказаниях, легендах говорится, что он не выходит из своих владений, а марь и речки совсем не может переходить».

Пиапон набрал сухого тальника и разжег костер. В полдень на мари показался Митрофан, он быстрым шагом приближался к Пиапону.

— Что ты там сделал? Топор оставил, котел с кашей зачем-то расколотил, — спросил он поздоровавшись. — Зачем расколол котел?

— Он мне не нужен был, и я расколол.

— Не жалко?

— Чего котел жалеешь? — рассердился Пиапон. — Не котел я расколол, а череп жадному Поде раскроил, понял? Я Подю убил, отомстил за тебя и за себя!

Митрофан, к удивлению Пиапона, ничего не стал спрашивать, не таращил глаза, он будто не слышал ответа Пиапона или воспринял убийство Поди как обычное каждодневное явление и никак не выразил своего отношения к подвигу друга. Он вытащил из-под груза топор Пиапона и сказал:

— На, возьми. Топор торговцы дорого оценивают, он стоит дороже десяти черепов Поди. Он пригодится еще, ведь дом собираешься строить!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В лицо дул неприятный колючий низовик и вихрил на протоке поземку. Солнце опускалось все ниже и ниже, из яркого оно сделалось огненно-красным, потом рыжим. Мороз заметно крепчал, усиливался низовик.

Впереди справа вытянулся длинный тальниковый остров Чисонко, а через протоку слева желтел обрыв другого острова, на котором стояло родное стойбище Нярги.

Пиапон вышел на дорогу, проложенную женщинами, ездившими за дровами, полозья тяжелой нарты больше не резали отвердевший снег, они легко скользили по протоптанной дороге. Собака учуяла родное стойбище, узнала знакомые места и начала тянуть что было силы, шейный ремень давил горло, и она дышала тяжело, со свистом и хрипом.

— Митропан, переночуй у меня, утром пойдешь домой, — предложил Пиапон напарнику.

— Нет, Пиапон, осталось раз плюнуть, и я дома, — ответил Митрофан. — Да и не усну — рядом жена и дети. Сегодня я должен спать с женой. Соскучился по ней.

— Низовик усиливается, темно будет.

— Доберусь, Пиапон, обязательно доберусь.

— Как хочешь, Митропан.

Пиапон глядел на стойбище и все надеялся, что заметят его какие-нибудь мальчишки-шалопаи и побегут встречать. Как приятно, когда видишь бегущих к тебе ребятишек, хоть знаешь, что это не твои дети, а все же тепло и радостно становится. Хотя бы один мальчишка взглянул в его сторону, он бы сразу узнал охотников, он бы сейчас же поднял все стойбище!