Конец большого дома

В тревоге за завтрашний день уснул Пота. На следующее утро он ушел выслеживать кабаргу, проверять выставленные на нее петли. Вечером вернулся с небольшой кабарожкой за спиной. Он знал, что эта кабарожка не принесет ему ни муки, ни крупы: струя ее была меньше положенного размера. «На ужин сварю», — подумал Пота, подходя к аонге. Возле аонги стояли воткнутые в снег лыжи Токто, над аонгой струился сизый дымок. «Рано что-то вернулся, — встревожился Пота. — Наверно, неладное с ним случилось».

Пота бросил кабарожку на снег, снял лыжи и вбежал в зимник. Токто сидел возле очага и, щурясь от удовольствия, пил чай.

— Сегодня я тебя опередил, — улыбнулся он. — Садись, попьем чайку, вкусный чаек я заварил.

— Почему так рано вернулся?

— А что делать? Проверил самострелы — и назад.

— Ничего не случилось?

— Что может случиться? Чего ты такой напуганный?

— Ничего не напуган. Я сейчас лыжи на место поставлю. На ужин сварим кабарожку?

— Поймал или подстрелил?

— Подстрелил.

— Гонялся?

— Нет, случайно наткнулся и подстрелил.

— Чего тогда спрашиваешь? Это же самое лучшее мясо! Варить будем. Ставлю котел.

«Веселый вернулся, — облегченно вздохнул Пота и вышел на улицу свежевать кабарожку. — Значит, ничего с ним но случилось. Подя мимо ушей пропустил его оскорбления. Почему он не наказан? Неужели Токто сильнее Поди?»

От этой догадки Пота даже присел. Оставив кабарожку с наполовину не снятой шкурой, Пота вбежал в аонгу.

— Скажи, ага, только честно скажи, — возбужденно заговорил он. — Подя тебя слушается? Ты сильнее его?

Токто опустил глаза, отпил еще глоток чаю и только тогда ответил:

— Он же не человек, как с ним померяешься силой?

— Но он слушается тебя?

— Попробовал бы не послушаться.

— Как так — ты охотник, он — Подя, и вдруг он тебя слушается?

— Выходит, слушается. Вот смотри. — Токто вытащил из-за свернутого спального мошка соболя. — Сегодня утром на рассвете попался на самострел.

— Это тот, который…

— Он самый, хотел, паршивец, с помощью Поди охотничий секрет разгадать.

— Подя на самострел загнал? — с замирающим сердцем спросил Пота.

— Он загнал. Обожди, — спохватился Токто, — где же мясо? Котел кипит, сердится, мясо ждет.

Пота выбежал на улицу.

«Вот кто мой старший брат! — с восторгом думал он, разделывая кабаргу. — Он сильнее Поди, Подя слушается его, как меня слушается моя собака. Человек, такой же человек, как и я, а подчинил себе Подю! Да, это человек!»

Мясо молодой кабарги сварилось быстро.

Зайца, кабаргу и рыбу не надо долго варить, говорят охотники, всплывает в котле три пузыря, и можно есть.

— Это мясо вкусное, — расхваливал Токто, обгладывая косточки. — Давно не ел такого вкусного мяса. Ты, Пота, различил бы по вкусу мясо зверя?

— Хоть плохой, но я все же охотник, — обиделся Пота.

— Не сердись, Пота, — Токто засмеялся, — я шучу. Хотел другое спросить. Вот я бы убил три косули: одну застрелил бы на месте, как сделал ты, другую поймал бы петлей, а третью догонял бы на лыжах полдня и убил палкой. В трех котлах сварил бы эти три косули — ты узнал бы по мясу, какая из них как убита?

— Ага, я хоть и моложе тебя, но я убивал зверей, — опять обиделся Пота.

— Узнал бы, конечно, узнал бы. Я так просто спрашиваю, радостно мне, потому всякое расспрашиваю. Не обижайся, Пота.

После ужина Пота убрал котел, берестяную посуду, собрал кости и бросил собакам, потом сел выкурить трубку перед сном.

— Подя, я больше на тебя не сержусь, помиримся, — сказал Токто. — Только смотри, больше не открывай своим зверям человеческие тайны. Как же мы будем их ловить, если они все наши мысли будут читать, все хитрости отгадывать? А теперь, Подя, я хочу проучить твоего соболя.

Токто взял в руки соболя. Пота не мог разглядеть при слабом огне жирника, какого он был цвета.

— Дорогая была твоя шкурка, соболь, — сказал Токто. — Ты один из лучших, каких я видел в своей жизни. Может, потому ты подумал, что можешь сравняться с человеком по уму? Нет, ты соболем жил, тебя эндури сделал соболем — никогда ты не сравняешься с человеком, никогда все хитрости не познаешь! Вот тебе наказание за то, что ты познал только одну человеческую хитрость! — Токто поднес соболя к огню, мелкие искорки пробежали по соболю, и в аонге запахло паленой шерстью.

«Что он делает! Самого дорогого соболя палит!» — ужаснулся Пота, но вымолвить что-либо вслух он опасался: Токто сам знает, что делает, он не простой человек, он победитель Поди.

— Мозги пусть твои туманятся запахом паленой шерсти, пусть совсем затуманятся дымом человеческого очага, — говорил Токто, тыкая зверька носом в остывшую золу. — Зола пусть заложит твой чуткий нос, засыплет острые глаза, чтобы никогда ты не унюхал человеческие самострелы, не увидел их. Вот тебе! Вот тебе! Ты теперь ослепнешь, нос твой никогда ничего не унюхает, уши твои никогда не услышат шороха лыж, мозги затуманятся, останутся прежними — соболиными. Я не глумлюсь над тобой, я делаю это в великом гневе. Ты соболь и соболем должен быть…

Закончив заклинание, Токто снял с соболя шкурку, а тушку положил под хвою, под изголовьем, где хранились все остальные тушки.

— Шкурка испортилась? — спросил Пота.

— При чем тут шкурка? Соболя я проучил, — ответил Токто.

— Обгорелую никто не возьмет.

— Жадные торговцы возьмут.

В этот вечер Пота впервые уснул, не беспокоясь о завтрашнем дне Токто, и думал он только о сыне, об Идари.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Бурная река Харпи все же наконец уступила морозам и сдалась. Уже больше месяца она глухо урчит подо льдом, сердится. Сколько ни прислушивается к ней Идари — не запоет она свои серебряные песни, не заворкует так, как ворковала в летние дни. А когда Идари утром пробивает подмерзший ледок в проруби, река начинает вырываться на волю через это маленькое оконце. Идари возвращается домой, подгибаясь под тяжестью ведер.

Стойбище Полокан замело снегом, и если не знаешь, то не сразу разберешь, где настоящие сугробы, а где землянки. Некоторые фанзы, не защищенные густыми тальниками, тоже погребены под снегом, и с их крыш мальчишки скатываются на лыжах до противоположного берега Харпи. А с других фанз катаются девчонки на санках, и там, где они катаются, всегда стоит визг, смех.

Только детям приносит радость зима, они шалят, резвятся на улице и лишь в самую сильную метель отсиживаются в жилищах. Но как только утихнет ненастье, мальчишки восьми-девяти лет надевают лыжи и бегут в тайгу проверять петли на зайцев, силки на птиц, и к месяцу нэвудимэ — февралю — они каждый год вылавливают в окрестностях Полокана всех зайцев, распугивают всех рябчиков и тетеревов. Но приходит месяц март, начинается заячий гон, и косые как бешеные начинают скакать по всей тайге и забредают в окрестности Полокана, и тогда мальчишки вновь начинают свой промысел. Правда, к этому времени возвращаются из тайги старшие девятилетние — двенадцатилетние мальчишки, и они, как заправские охотники, со знанием дела, из-под носа малышей перелавливают тех немногих зайцев, которые забегают на их охотничье угодье.

Зима выдалась морозная, снежная и пуржливая. Как всегда, за снегопадом поднимался ветер, подбирал снежинки с открытых мест и на своих крыльях уносил в тайгу. Стойбище Полокан стояло на открытом месте, и его продувало всеми ветрами, кроме северного, от которого оно было защищено густой тайгой и высокими сопками. Но стоило подняться маленькому верховику, как в Полокане начинал вихриться снег между фанзами, поземка хлестала по сомьим пузырям на окнах. Матери выбегали на улицу, с тревогой глядели на черную тайгу, куда ушли сыновья. Однажды в пургу не вернулись из тайги двое мальчишек — внуки Пэсу Киле. Встревоженная мать потеряла голову, бегала по стойбищу в поисках лыж, чтобы идти в тайгу. Но где разыщешь большие лыжи, когда в стойбище одни женщины и дети? Оставшийся в Полокане старик Бельды Донда лежал больной. Когда женщина пришла к нему за лыжами, старик усадил ее рядом, дал закурить трубку.