Конец большого дома

Калпе не ответил.

— Куда бы ни ушел, где бы ни жил отец, он всегда останется отцом, запомни это. Пока жив он, мы должны его слушаться.

— Ты мне говоришь одно, а сам делаешь другое. Ты же ругался с отцом.

— Я ругался не с отцом, а с главой большого дома, который держал нас связанными по рукам и ногам. Ладно, хватит об этом. Ты, Калпе, должен вернуться к отцу, ты не должен его оставлять, он уже очень старенький…

— Не вернусь!

— Вернешься. Обязан вернуться. Кормить обязан.

— С какими глазами я вернусь?

— Со своими собственными. На твоем месте я бы вернулся сейчас же.

— Ну и вернись, кто тебя не пускает?

— Не злись, быстро состаришься. Не обо мне разговор. Отца надо пожалеть, ему недолго остается с нами ругаться. Хватит того, что Идари сбежала, мать умерла, мы ушли от него. Хватит. Не замечаешь разве, как он за лето и осень изменился? Он отец, и его надо жалеть. Обо мне не беспокойся, нарту достану или сделаю, самострелы есть, боеприпасы я купил у русского торговца, охотничий участок кто-нибудь уступит. Вернись к отцу, попроси прощения, он смягчится, простит.

— Что я ему скажу? Я же накричал… не помню, как получилось.

— Так и сознайся, что не помнишь. Ну, иди, успокой отца.

Калпе послушался брата, но без особой охоты поплелся домой. Оставшись один, Пиапон лег на нары и задумался. После разговора с отцом его больше всего беспокоило, что он остается без охотничьего участка. Пиапон знал, что нынче не будет белки, потому что не уродились кедровые орехи, значит, на белок никто не пойдет охотиться, беличьи угодья будут свободными. Но Пиапону и не нужны дешевые белки — ему нужны соболи, ценные соболи!

Не так-то просто зажить своим отдельным домом, в хозяйстве требуется всякая всячина, и все это можно приобрести только тогда, когда поймаешь много соболей. У большого дома только один соболиный участок, туда уже не пустят Пиапона. Может, ему примкнуть к Митрофану? Ванька Зайцев приобрел участок у одного охотника из стойбища Джари, хороший участок, соболиный, только согласится ли Ванька взять Пиапона в свой зимник? Переговорить бы с ним, да нельзя: не проедешь по протокам, шуга идет.

Заскрипела дверь на ржавых петлях. Вошел Дяпа.

— Ага, тебя отец зовет, — сказал он.

— Он же меня только что выгнал.

— А теперь вновь зовет.

— Перестал сердиться?

— Вроде бы перестал. Обругал нас, сказал, что мы все тебя одного не стоим.

«Это на него похоже», — подумал Пиапон.

— Как он встретил Калпе?

— Бросил ему разорванный халат и сказал, чтобы он сам заштопал.

— И все?

— Больше ничего не сказал, велел тебя позвать.

Пиапон вернулся на совет мужчин и как ни в чем не бывало занял свое место. Баоса даже не взглянул на него.

— Отец Ойты, отец Миры, можете из амбара забрать лыжи, одежду, сундучки с припасами, самострелы и нарты, — сердито проговорил он.

— Я, отец, хочу с тобой охотиться, — заявил Полокто.

— Кто тебя гонит, охоться.

— Ойту с собой возьму, будет нашим кашеваром.

— Что ты думаешь, отец Миры? — Баоса опять не взглянул на Пиапона.

— Мальчик уже большой, пусть привыкает к тайге, — ответил Пиапон.

— Не о том спрашиваю! Будешь с нами охотиться или с другими в тайгу уходишь?

— Возьмете — пойду, не возьмете — не буду навязываться.

— А сам хочешь вместе с нами быть?

— Не от меня это зависит, от тебя зависит, отец.

— Ты мой сын, потому не могу тебя гнать. Живи с нами.

— Вот хорошо! Рядам будем спать, — обрадованно прошептал Калпе.

— Отец, надо сразу договориться — делиться будем добычей или нет, — сказал Полокто. — Потому я это говорю, может, кто не захочет давать долю добычи Ойте, есть же у нас умники, которые и долга-то не хотят платить.

Слова Полокто больно задели Пиапона — это был увесистый камень, и он попал по назначению.

— Да, я отказываюсь делиться добычей и твоей добычи не возьму! — воскликнул Пиапон.

У Баосы красные пятна пошли по лицу, он запыхтел трубкой и скрылся в сизом дыму.

— Ты будешь есть из нашего котла, будешь есть стряпню Ойты! — кричал Полокто.

Баоса надел домашние олочи и вышел на улицу. К нему подбежали собаки, виляя пушистыми хвостами; подполз, смешно перебирая толстыми лапками, пузатый щенок.

— Ах ты, пройдоха! Ползаешь? — прошептал Баоса и пнул щенка. Щенок отлетел к сваям сушильни на добрых пять шагов, стукнулся головкой о сваю и жалостно завизжал от боли. Подбежала мать и начала лизать его розовый животик с реденькими мягкими волосиками. Почувствовав ласку матери, щенок завизжал еще жалостливее, еще слезливее. А мать продолжала его лизать шершавым языком.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мэнгэнские тони были намного богаче, лучше, чем коса ниже Малмыжа, — это знал Американ и все члены его артели. Если бы Американ ловил кету на мэнгэнских тонях, то он поймал бы вдвое больше, чем на малмыжской косе. Но теперь Американ не жалеет, что мало добыл кеты, наоборот, доволен, что принес малый барыш русскому торговцу. Американ давно выучился русскому языку и первое время даже с охотой разговаривал по-русски, но спустя год объявил, что забыл его начисто. Договаривался он с торговцем Терентием Садовым через переводчика Гайчи Дигора. Условия русского торговца ему показались приемлемыми, артель должна была хорошо подзаработать. Американ с небывалым для него усердием принялся за лов кеты, артель его каждый день добывала больше других неводчиков. При сдаче засольщикам кеты глава артели присутствовал сам, подсчитывал, сколько рыбин вмещается в объемистых бочках, и делал на них только одному ему понятные знаки. Когда Салов принимал бочки у засольщиков, он по надписям мастеров знал, сколько кетин в бочке; цифры всегда совпадали со знаками Американа, и глава артели оставался доволен торговцем.

«Не все торговцы обманщики, есть среди них честные люди», — думал он.

Однажды Американ приехал в Малмыж как раз в то время, когда Терентий Салов сдавал бочонки с соленой кетой высокому жилистому человеку с суровым обветренным лицом. Человек этот приехал на железной лодке.

— Ларион Лександрыч, уговор дороже денег, уж уговорились — будем до конца честны, — говорил Салов, заглядывая в глаза высокого. — В розницу, только в розницу.

— Оптом, — прогудел высокий.

Американ подошел к ним, прислушался, но, к своей досаде, не мог понять, о чем говорят торговцы. Салов заметил Американа, спросил:

— Зачем приехал?

Американ промычал в ответ, поднес пальцы ко рту и зачмокал губами.

— За едой, куревом явился. Ладно, потом. — Салов повернулся к высокому: — Бочонки разные, Ларион Лександрыч, — поглядите, разные. В одном сорок, в другом сорок пять…

— Мы договорились, бочонки должны быть стандартны. — Высокий сильно нажимал на звук «о», и это сразу заметил Американ, но по-прежнему он не мог разобраться в сущности разногласия торговцев.

— В розницу, только в розницу.

— Оптом. Бочки только считаю.

— Ну, тогда с богом, Ларион Лександрыч, найдутся другие, не осенью, так весной солонинка будет еще в лучшей цене. А до весны в сарае подержу. С богом.

Терентий Иванович демонстративно повернулся к Американу, взял его под руку.

— Обожди, Терентий Иванович, может, икорку тогда отдашь, те бочоночки-то стандартные.

— Икорка, Ларион Лександрыч, находится в пузе самки, куда самка — туда за ней и икорка.

— Бог с тобой, Терентий Иванович, ты меня по миру без нитки пускаешь.

— Не те слезы. Бочонки цену имеют от числа кетин. Икорка стоит…

Американ не поверил своим ушам. Салов назвал такую цену, какую он никогда не слышал; кетина, за которую торговец платил рыбакам копейки, теперь оказывалась в три раза дороже, маленький бочонок икры стоил столько, сколько не заработает вся артель Американа за путину.

«Что же это выходит? Как это выходит? Почему кета, у которой только вынули внутренности да обсыпали солью, вдруг так вздорожала? А икра? Мы же совсем ее не считали. Почему она такая дорогая? — Американ зажмурил глаза, и перед ним заискрились янтарные зернышки икры, засаливаемой мастерами. — Соленая кета много дороже свежей, икра ценится, как соболь или черно-бурая лиса. Что я говорю! Что там соболь, что чернобурка — икра дороже!»