Конец большого дома

Теперь ему не давал покоя Хозяин Симина, он опутал его невидимыми веревками и неудержимо притягивал к себе. Два дня охотились Пота с Чонгиаки, а Хозяин Симина так и но отступал от него. Возвращались домой с полными оморочками мяса.

— Дака, поедем на Симин, — попросил Пота, уже подъезжая к стойбищу.

— Нет, не поеду, слишком много времени займет, — ответил Чонгиаки. — Зачем ехать? Мы мясо можем и здесь заготовить.

— Хоть до устья реки съездим.

— Что на устье делать? За лосями далеко подниматься, только в Сельгоне, в Кирпу можно встретить их, а подниматься туда два дня, не меньше. Не стоит ехать.

— До устья доедем, а там видно будет, — упрямился Пота.

— Не поеду, — наконец рассердился Чонгиаки. — Нечего там делать…

Но молодой охотник уже сам принял решение — он обязательно нынче же побывает на Симине.

Идари встречала мужа на берегу; ухватив за нос оморочку, подтянула ее на песок. Пота вышел из оморочки, обнял жену и прижался щеками к ее горячему лицу. Идари стыдливо чуть прикоснулась губами к щекам мужа и испуганно отстранилась. Она целовала мужа! Что она делает? Это же грех — целовать в щеки мужа, отца, мать и всех людей старше себя. Как это вышло?

Пота ничего не видел, кроме горячих глаз жены, не замечал поцелуя и охватившего ее испуга, он опять прижал к себе трепещущее юное тело, потом вдруг поднял на руки.

— Отпусти! Что ты делаешь? — зашептала испуганная насмерть Идари.

Старый Чонгиаки с помощью жены выгружал кренделя копченого мяса, в — берестяных матах лежало волокнистое, с белыми прожилками сала свежее мясо, а рядом белели трубочки розового костного мозга, куски печенки, почек. В другой плетеной корзине лежал вывернутый желудок, точно шапка из коричневого жесткого меха невиданного диковинного зверя.

— Мапа, смотри на этих молодых, — подтолкнула жена Чонгиаки. — Что они делают? Постеснялись бы людей. На Амуре все молодые такие, что ли? Все такие бессовестные?..

— Нет, не все. У этого молодого охотника отец с русскими сильно дружит, от них он все перенимает.

— Когда мы молодые были, стеснялись в глаза друг другу посмотреть.

— Они не по-нашему любят, — Чонгиаки разогнул спину, долго смотрел, как Идари брыкала ногами в руках мужа. — Крепко любят…

ГЛАВА ВТОРАЯ

После выхода из большого дома Пиапон поселился в фанзе Холгитона. Услышав о выходе Пиапона и Полокто, Холгитон возмутился и, как обычно, зашумел:

— Жена, Супчуки! Где мой знак старосты? — кричал он, хотя сам прекрасно знал, где находится большая бронзовая бляха, олицетворяющая его власть в Нярги; он хранил ее в небольшом сундучке, а сундучок покоился всегда под свернутой на день постелью. Последний раз Холгитон надевал бляху в приезд урядинка с попом, и с тех пор бляха неприкосновенно лежала на дне сундучка, завернутая в кусочек шелка.

— Подай мне мою бляху! Я пойду к Баосе, я ему скажу слово свое, я здесь старшинка, меня русские поставили, меня должны слушаться все. Как он может людей на улицу выгонять? Пусть выгоняет взрослых, но зачем детей выгонять!

— Не выгонял он нас, мы сами ушли, — успокаивал Пиапон расходившегося старосту, впервые так ретиво устремившегося проявить свои права.

— Нет, я ему скажу свое слово.

— Не ходи и бляху не цепляй, — повысил голос Пиапон. — Мы сами ушли, я тебя уверяю.

Холгитон будто ждал этого уверения, сразу успокоился и сел, поджав под себя ноги.

— Сам ушел, говоришь? Хе, ушел. А как ты до этого додумался? Надоело под властью отца быть или как? Он вас под ногтем держал, верно говорю?

Пиапон промолчал, ему не хотелось выкладывать душу разговорчивому и, как он знал, хвастливому Холгитону. Думал он о том, как быстрее выкопать себе землянку, покрыть ее, ведь надо спешить, вот-вот подойдет кета, уже поймали серебристого гонца.

— Скажу я, правильно ты сделал, что ушел из большого дома, — продолжал Холгитон. — Подумай только, ты самый лучший охотник в большом доме, а ел и одевался так же, как и все, дети твои одевались тоже не лучше других детей. Так нельзя — кто больше добывает, тот лучше должен жить. По-новому надо жить, как русские живут. Ничего, теперь другое дело, все, что добудешь, — все твое будет. Ты не горюй, я ведь живу один с женой, вон Ганга теперь остался один — живом, ничего. А посмотри, как живет твой приятель Митрофан в Малмыже, хорошо живет! У русских дети как женятся, так обзаводятся своим домом, хозяйством, — Холгитон усмехнулся. — Я про себя думаю: тебя Митрофан надоумил уходить из большого дома. Верно?

На следующий день с утра Пиапон начал копать землянку возле родного дома. Помогать ему вышли все мужчины стойбища — так уж ведется испокон веков, ни один нанай не останется в стороне, если его сородич принимается за тяжелую срочную работу, они бросают свои дела и спешат на помощь. С другой стороны большого дома копал землянку Полокто. Няргинцы разделились на две группы и помогали обоим братьям. Старшие охотники — Ганга, Гаодага, Холгитон — косили траву на покрытие землянок, молодежь копала землю, некоторые мужчины выехали на лодках на противоположный берег за лесом на столбы. Через три дня жилища обоих братьев были готовы. Пиапон и Полокто каждый в отдельности устроили угощение, позвали отца, хотя он и не показывался в эти дни, не помогал ни одному из сыновей. Баоса не пришел на угощение.

— Ну вот, ты теперь хозяйка своего дома, — сказал Пиапон жене, когда легли спать. — Не смей больше ругаться, если когда услышу, что ты была зачинщицей ссоры, — берегись, пощады не проси.

— Не буду ссориться, — прошептала Дярикта, обнимая мужа, и, помолчав, сказала: — Когда захочется ругаться, с детьми буду ругаться.

— Не смей зря на детей кричать.

— Тогда приведи мне хориан, [50]с ней буду ссориться.

Пиапон отвернулся от жены, в этот радостный вечер ему не хотелось слушать глупые ее речи. Он лежал с открытыми глазами и думал о дальнейшей жизни. У него трое детей, жена — четыре рта, четыре желудка, требующие пищи, а он остался без единой сети, без невода, без охотничьих принадлежностей, выходит, все это он променял на землянку. Разве одной острогой добудешь много рыбы, одним ружьем — много соболей? Охотничьи принадлежности его не очень беспокоили, потому что у него в сундучке хранилось больше двадцати наконечников самострела, так что самострелы он мог приготовить. Но как ловить кету? Чем? Юкола — основная пища для людей, корм для собак. Есть у него собственный тэмчи — большая мешкообразная сеть, которой рыбачат вдвоем, но ею много не наловишь, да еще неизвестно, отдаст ее отец или нет. Тэмчи Пиапон сделал своими руками, но он лежит в амбаре большого дома, а все, что лежит там, принадлежит большому дому. Тэмчином ловят только дряхлые старики да семьи, не имеющие невода, а Пиапон не может последовать их примеру: ему надо много кеты, много юколы.

«Ничего не поделаешь, придется примкнуть к другим семьям, а может, к другому роду на паях, — решил Пиапон. — Был он в большом доме, не посмел бы примкнуть к чужому роду, а теперь — своя воля».

Потом ему ни с того ни с сего вспомнился Митрофан и его рассказы о далекой незнакомой России. Сколько раз Пиапон в бессонные ночи пытался представить себе бесконечное равнинное, сливающееся с горизонтом поле и не мог представить. Он сравнивал это поле с лугами, по вместо ровной голубой линии горизонта вырастали горбатые сопки, загораживая взор.

«А тот человек из легенды обязательно видел эти поля», — думал Пиапон.

В детстве он много раз слышал от бабушки легенду о смелом нанай, решившем посмотреть мир, добраться до края земли. В легенде рассказывалось, как шел он в сторону заката солнца, встречался с тунгусами, якутами, потом встречал носатых людей, которые не могли правым глазом посмотреть влево, а левым глазом — вправо, потому что высокие носы закрывали им взор. На этом месте рассказа бабушка непременно упоминала, что эти люди теперь сами явились на Амур. Смелый охотник вернулся в свое родное стойбище дряхлым стариком и, не успев сообщить сородичам о своем странствии, умер. И никто не слышал, дошел он до края земли или нет, поэтому нанай до сих пор не знают, где кончается земля.