Конец большого дома

— Ты видел край земли?

— Нет, не видел. Прежде я думал, земля кончается недалеко от нашей деревни, но потом мы шли к вам на Амур больше двух лет, а края земли все нет и нет. Говорят, отсюда недалеко до края, пройти еще немного туда, где солнце поднимается, и море-океан будет, — вот там и край земли.

— Верно, я ходил до берега моря, там земля кончается. Море синее и черное, далеко-далеко от берега кончается.

— Я когда-нибудь схожу туда, своими глазами хочу взглянуть.

— А я хочу взглянуть на твою землю, никогда еще не видел, чтобы земля ровная, как ладонь, была.

Замолчали, каждый думал о своем. Митрофан вспоминал Россию, родную деревню, покосившиеся черные домики, весенние пашни с чинно вышагивавшими грачами, и золотое море пшеницы, туго колыхавшееся под ветрами. Почему-то больше и отчетливее всего вспоминались весенние дни с ярким солнцем, с голубым небом. Много в жизни Митрофана было дождливых серых и даже морозных весенних дней, со слякотью, но ему теперь вспоминались только солнечные ясные дни. Что же еще могло запомниться мальчишке? Мысли Митрофана переносятся к сегодняшним дням. Наконец-то в семью Колычевых пришел достаток, у них есть добротный рубленый дом со всем необходимым имуществом, утварью, есть добрая земля и лошади, коровы, хотя и не так много, как у бондаря Феофана Ворошилина или ставшего торговцем Терентия Салова. Молока хватает детям и взрослым, хлеб есть на столе — это уже достаток. Митрофан однажды заявил отцу, что он не собирается больше расширять пашню, что хочет теперь научиться промышлять зверя, добывать рыбу. Мысль эта крепко засела, как гвоздь в стене, и тревожила Митрофана. Он приглядывался к нанай на рыбной ловле, на охоте, ради того, чтобы легче перенять их сноровку, выучил их язык. Недавний проигрыш на гонках глубоко задел его самолюбие, и он дал слово ни зимой, ни летом не давать себе покоя, заниматься полевой работой только в страдные весенние и осенние дни, а в остальное время жить по-нанайски. Учиться он будет у Пиапона.

— Скажи, Пиапон, неужто ты не хочешь иметь свою собственную муку? — спросил Митрофан, приподнимаясь на локте.

— Как — собственную?

— Так. Посеял, собрал — вот твоя собственная.

Пиапон раньше не раз сам начинал разговор о муке, которую, как он думал, люди собирают с земли, как песок. Он верил Митрофану, зачем же, ради чего его друг стал бы врать? Если Митрофан говорит, что муку можно засеять на земле, потом вчетверо, впятеро больше того собрать, то, видимо, это и на самом деле так.

Только намного позже Пиапон понял, что мука — это зерно, что это зерно осенью собирают, мелют и тогда ссыпают муку в мешки. Выходит, чтобы иметь свою муку, необходимо рубить лес, корчевать пни, кустарники, ковыряться в земле, сеять зерна, потом еще что-то делать с этими зернами — на все это потребуется лето, осень и, может, ползимы.

— Нет, свою собственную муку не хочу иметь, — ответил Пиапон.

— Почему?

— Долго учиться придется.

— Я тебя научу, помогать буду.

— Где я время возьму?

— Какое время?

— С тайги шкуру снимать…

— Говорю тебе, мы поможем, мы тебе землю от тайги быстро очистим.

— Нет, Митропан, не хочу я землю иметь, много работы требует, времени требует.

— Да что ты все — время, время! — рассердился Митрофан. — Много времени только расчистка тайги потребует, мы тебе расчистим.

— Все равно не хочу, я не привык к черной земле, не смогу летом в жару в тайге работать. Говорю тебе, свой хлеб много времени отберет — пахать надо, сеять надо, убирать надо, а когда я рыбу ловить буду? Как без юколы, без рыбьего жира зимой в тайгу пойду? Подумал ты? Нет, не надо мне своей муки, не навязывай русскую жизнь.

— Неужто к земле не притронешься?

— Нет, не хочу я земли, не притронусь.

— Никогда?

— Никогда. Жить буду, как жили: летом рыбу ловить, к зимней охоте готовиться, а зимой поймаю соболя — вот тебе и своя мука. Эх ты! Ты все лето в земле роешься, чтобы свою муку иметь, а я зимой за пять-шесть дней соболя поймаю.

«Леший его знает, судит он вроде верно, — думал Митрофан. — Может, он прав, может, отцу да бабам землю грызть, а мне за соболем бегать? Только научиться надо выслеживать, ловушки ставить!»

— Зимой я тоже буду в тайге промышлять, я к чему веду: летом бы я тебя учил хлеб сеять, а ты зимой бы меня к охоте приучал. А ты сразу на дыбы, как медведь.

— Ты обиделся? Я сказал, что в голове вертелось, не обижайся. Я тебе могу показывать, как ловушки ставить, как следы понимать, — это я могу. Только не хочу муку сеять.

— Не хочешь — не надо, никто тебя не неволит.

Опять замолчали. Митрофан покусывал травинку. Пиапон понимал, предложение Митрофана было искренним, подсказано добрым сердцем, и своим ответом он обидел его, но как нарушить возникшую неловкость, он не знал.

— Митропан, я подумал и решил — землю мне надо, — наконец сказал он. — Только немного. Знаешь, что буду сеять?

— Не знаю.

— Из чего делают сети, невода?

— Из ниток вяжут.

— А нитки из чего?

— Из конопли прядут…

— Во-во! Коноплю будем сеять…

Рыбаки проснулись и забросили невод. Улов оказался небольшой, и Баоса решил перейти на другое место. Там он в сумерках, спрятавшись от остальных ловцов, долго бил поклоны, просил хозяина реки уступить ему и его друзьям немного рыбы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Крупные капли дождя хлестали по ее бледному лицу и по извилистым морщинам разбегались в разные стороны, как растекается вода по бесчисленным протокам Амура, потом вновь встречались на ее сухом подбородке и тонкой струйкой стекали на грудь старого, обесцветившегося халата. Ее поблекшие и воспаленные от дыма очага в фанзе, от копоти жирников глаза близоруко обшаривали верховье реки, тальниковые рощи. Дождь смочил ее островерхую, отороченную мехом шапку, холодной змейкой заползал под халат, но она будто не замечала этого. Только ветер донимал ее, и она укрылась за вытянутой на песок лодкой. Возле нее тоскливо, безнадежно глядя на противоположный берег, сидел рыжий, дрожавший от холода пес. Старуха несколько раз прогоняла его домой, но он, бросив на нее разумный, полный упрека взгляд, оставался на месте. Пес был любимцем Баосы, равноправным членом большого дома. Дубека не знала, какой подвиг совершил пес: муж никогда не рассказывает ей о своих охотничьих приключениях, но она тоже уважает пса за его кроткий характер, за смышленость, она привыкла к нему, как к старому жителю большого дома. Старики всегда уважают стариков, а пес давно уже распрощался с некогда волчьими клыками, и теперь Дубека готовит ему особую пищу, из отварной рыбы удаляет все кости, как для своих малолетних внуков. Она не могла объяснить, как пес узнает о возвращении хозяина, еще не видя его, когда тот находится за островом.

Вот и сейчас пес вскинул отяжелевшую голову, передние ноги его напружинились, уши зашевелились; как некогда в молодости, он коротко взвизгнул и завыл горько и протяжно. По сердцу старухи будто полоснули чем-то острым, она тоже напрягла зрение, вглядываясь в ту сторону, куда смотрел старый пес, но ничего не могла разглядеть в густой сети дождя.

— Тэкиэн, ты видишь их? Ты видишь? — прошамкала старуха.

Пес, будто понял вопрос хозяйки, мотнул головой. Старуха заметила лодку, когда та вплотную подошла к берегу. Не разглядев гребцов, она материнским чутьем угадала в них своих детей. Лодка уткнулась в песок, и тут откуда ни возьмись ее окружили женщины и с ходу вытащили лодку на берег.

Старуха подошла к поднимавшимся с сидений мужчинам и, беспомощно опускаясь на песок, воскликнула:

— У нас несчастье в большом доме!

Ее подхватили под руки Дяпа и Пиапон.

— Что случилось? — встревожился Полокто.

— Ты что, язык проглотила? — закричал Баоса. — Говори, что случилось! Говори же!

— Идари потерялась, — тихо промолвила жена Полокто Майда.

— Как потерялась?

— Когда?