Конец большого дома

А Ворошилин, уверенный в том, что наберет в Нярги заготовителей дров, коряво выводил на бумаге: «Июль, летом сево 1900 года…»

— Какой такой долг пиши тебя? — набросился на него только что дружески с ним общавшийся переводчик. — Моя работай, жена работай, Ганга, Улуска работай — какой наша долг? Зачем твоя долг пиши?

— Что, что ты говоришь, Харитон? Какой долг? Никакого долга за тобой нет, кто тебе сказал?

— Дурака твоя! — сказал Холгитон, отвернулся от Ворошилина и продолжал по-нанайски: — Пусть теперь сам себе долги пишет, ишь, нашел людей глупее себя. Больше я на тебя не буду работать, у меня дома своих дел хватает.

— Тебя ж все к русским тянуло, чего же теперь отворачиваешься? — улыбнулся Гаодага.

— Русских много хороших, вон сидят Колычевы, что про них плохого скажешь? А этот все трещит и трещит…

— Харитон, а Харитон, ты чего рассердился? — тормошил Ворошилин Холгитона. — Никакого долга нет за тобой. Послухай, друг, ты уговори своих, за это я тебе больше, чем другим заплачу, понял? Я заплачу, будь покоен, заплачу.

Он сбегал на берег за водкой и начал угощать няргинцев. Увидев водку, Холгитон размяк, стал добрее, только предупредил, чтобы Ворошилин больше никогда ничего не писал на бумаге. Но как ни уговаривал Холгитон соседей, ни один человек не согласился идти заготовлять дрова. Ганга и тот сослался на какую-то срочную работу в своем хозяйстве.

Поздно вечером охмелевшие и насытившиеся гости и хозяева улеглись спать, чтобы наутро подняться раньше солнца и встретить его первые лучи в пути, пополоскаться в них.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Желающих порыбачить с русскими нашлось вдоволь, няргинцы выехали на двух средних неводниках, да русские на своих лодках — четыре лодки, такие артели нанай сколачивали только на кетовой путине. Гребли молодые двадцатилетние парни да Полокто и Пиапон. Баоса, сидя на корме, любовался молодцами, их бронзовыми улыбчивыми лицами, на которых прыгали солнечные зайчики, их извивавшимися черными ужами косами; когда гребцы резко поворачивали головы, чтобы переброситься шуткой с соседней лодкой, косы их плетью хлестали по лицу сбоку сидящего.

Все нравилось Баосе в молодежи: их сила, ловкость, неистощимое веселье, он видел в них себя в молодости, своих соперников. Молодые шутили друг над другом, и Баоса ловил себя на том, что и он тоже когда-то был неистощим на такие проделки; молодые всю дорогу мерялись силами, выстроив все четыре лодки в ряд, по команде Баосы начинали гонки, и старик тоже сжимался в комок, напрягал мускулы, от нервного напряжения не замечал, что сам безостановочно машет кормовым веслом и кричит, подбадривая гребцов. Баоса ничего в жизни не мог делать без крика, потому няргинцы его чаще звали Морай-мапа. [27]

— Чего вы замедлили? Гребите, гребите, справа нас обходят!

Гребцы разом оборачивались влево — косы черными молниями мелькали по синеве воздуха. Баоса, возбужденный, довольный, смеялся: его лодка вырывалась на целую четверть от соседней, которой правил Гаодага Тумали.

— Чего вертите головами, как несмышленыши утята! Шеи свернете. Давай! Нажимай!

Пот щекотал шею, струйкой сбегал по ней, щипал глаза, но Баоса продолжал коротко взмахивать веслом, упершись правой ногой о перекладину, делал гребок за гребком и но замечал, как взмокло тело; он привык к поту с детских лет, он ничего еще не брал в рот из еды, что не было бы круто просолено его потом, не было у него халатов, штанов, которые не истлели бы от его пота.

— Еще! Еще! Плохо гребете, собачьи дети! Ну, нажимайте, нажимайте…

Молодежь вкладывала всю силу, недавние улыбки исчезли с лиц, от напряжения одни скалили зубы, у других глаза выкатывались из орбит, но Баоса продолжал кричать и подбадривать. Он давно почувствовал, как обмякли его руки, правая нога, которая упиралась в перекладину, дрожала крупной дрожью — он устал, он давно это понял, но продолжал для виду махать веслом и кричал прерывистым охрипшим криком: пока горло его издавало крик, он чувствовал себя человеком.

— Жмите! Жмите!

У Пиапона сломался кочеток, он выбил оставшийся кончик, забил запасной, в это время первым из гребцов сдался Полокто.

— Хватит… всех оставили, — пробормотал он и, опустив весло, перегнувшись через борт, начал полоскать лицо и жадно пить теплую озерную воду.

Только теперь Баоса позволил себе обернуться назад, взглянуть на оставленных позади соперников: лодка Гаодаги отстала саженей на пятнадцать, за ними далеко позади гнались Колычевы, а Ворошилина даже не было видно.

Гаодага пристал возле Баосы.

Холгитон, широко открыв рот, дышал хрипло и натужно и, против своего обычая, промолчал. Отдышавшись, все закурили трубки. Подъехали Колычевы.

— А-я-я, Митропан, как ты, такой большой и сильный, от нас отстал, а? — смеялись победители гонок.

— Тебе же ветер попутный еще помогал, твоя борода что парус.

— Да отца борода — два паруса.

— Смейтесь, смейтесь, — улыбался Митрофан. — Сами сели в пятивесельные неводники, вас пятеро гребут, а нас только трое.

— Ай да Митропан! Вот так сравнил!

— Глаза у него глубоко сидят, потому не видят разницы в лодках.

— Вы, как муравьи, тянете лодку, — но сдавался Митрофан. — Вас много.

Старики и пожилые рыбаки сидели отдельно от шумно спорившей молодежи. Илья Колычев подсел к ним.

— Да, ничего но скажешь, ваши молодцы умеют грести, — похвалил он.

— Нанай с люльки плавай, — с охотой заговорил, отдышавшись, Холгитон. — Нога вставай — зимой лыжа ходи, лето наступай — он на руках ходи. Понял?

— На гребях, выходит.

— Да, да, греби, греби. На руках ходи.

Подъехал Ворошилин, под смех победителей сошел с лодки и подсел к старикам.

— Вы-то чего балуетесь? — набросился он на них. — Пусть молодцы силами меряются, вы-то, старые мерины, чего потешаетесь? Оставили нас, заблудиться могли.

— Блудиться нет, — ответил Холгитон. — Вода куда беги? На Амур беги… Твоя дома где стой? На Амуре стой. Тебя блудиться нот, вода сама домой принеси. Понял?

— Кровь заиграла, Феофан Митрич, — виновато прогудел Колычев. — Как тут утерпишь? Молодцы тянут.

Пиапон придирчиво осматривал лодку Колычевых; он знал ее, два года назад сам с отцом делал для них. Лодка протекала, видно, весной плохо законопатили или совсем не обновляли высохший за зиму законопаченный мох. Пиапон не любил протекавшие лодки, а в прохудившуюся оморочку вообще не садился, пока не отремонтирует. Он считал, что дно оморочки должно быть сухим и чистым, ведь оморочка для него вторая летняя юрта, он в ней спал, ел, когда ездил на дальние озера на охоту и рыбную ловлю. Заглянув под днище, он нахмурился: днище было изодрано, разлохмачено остриями прибрежных камней, по которым хозяева безжалостно волочили лодку. Сколько раз Пиапон предупреждал, чтобы они не волочили лодку по камням, чтобы подкладывали; под нее вальки или доску. Нет, не слушаются его. Да что им и слушаться, шибко нужна им лодка! Раз в лето выезжают на рыбную ловлю, да бабы съездят за ягодами, остальное время до осенней кетовой путины лодка сохнет на берегу, трескается. Разве так можно? Лодка на то и лодка, чтобы все время быть на воде. Нет, нанай так не обращаются с лодкой. Если разлохматится днище, нанай тут же вытащит лодку, перевернет, высушит и огнем сожжет лохмотья, потому что когда много лохмотьев, лодка теряет ход, требует много лишней силы.

— Чего ты так приглядываешься? — спросил Митрофан.

— Смотрю, как вы бережете лодку…

— Не сердись, Пиапон, у нас в Малмыже мало лодок, чужие берут, ездят…

Холгитон предложил молодежи раза два закинуть невод, чтобы сварить уху, льстил им, говорил, что ничего не стоит десятерым молодым забросить невод, а вытащат они — шш-рр, и готово! — так быстро будут тащить, что вода не успеет выйти меж ячей невода. Холгитон опять был многословен, он хорошо отдохнул, выкурил целых две трубки, его тянуло ко сну, и ехать самому на лов не хотелось. Парни переехали на другой берег протоки и, даже не перекладывая невода с середины на корму, начали его забрасывать. Не успели старики выкурить по очередной трубке, как они второй раз закинули невод чуть выше и вернулись с уловом. Старики сидели, поджав под себя ноги, лениво переговаривались между собой, вспоминали различные случаи из жизни, и, как всегда, больше всех приходилось говорить Холгитону, исполнявшему обязанности переводчика. Молодые рыбаки вытащили ножи и на лопастях весел принялись за разделку рыбы. Но и тут не обошлось без шуток и возни, они организовали свалку из-за горбатого толстого сазана, из которого каждому хотелось сделать талу.