Страница 28 из 154
Как бы там ни было, я вечно искал способ задеть Марию Джузеппу, сделать ей больно, довести до слез. То есть нет, я в общем-то не хотел доводить ее до слез, но в итоге, после долгого сопротивления и многочисленных просьб оставить ее в покое, она все равно начинала плакать. То я изо всех сил хлестал ее веткой по бокам, то срывал у нее с головы платок и подбрасывал его в воздух. До чего же было забавно наблюдать, как она бежит за мной и пытается схватить платок на лету. Словами не передашь, что за веселье смотреть на ее узкий лобик с прилизанными прядями, на жалкие потуги вновь завладеть платком. Она становилась на цыпочки, даже силилась подпрыгнуть, да все без толку, она ведь была низкорослая, Мария Джузеппа, едва до плеча мне доставала! Странное это было веселье, порой у меня прямо сердце сжималось от жалости, тогда я возвращал ей платок и уединялся в одной из комнат.
Даже не могу определить, длинными или короткими казались мне те дни. Иногда я мог два, а то и три часа мурлыкать одну и ту же мелодию — ну как ребенок, ей-богу. Но это еще что — надо было видеть при этом мою позу: я съезжал со стула так, чтобы опираться на него одними плечами, сгибал ноги так, что мое тело от колен до плеч напоминало мост. Шея немела, потому что я ее вытягивал вперед. В таком положении я мог провести целое утро, а то и весь день. Иначе говоря, я просто не знал, чем мне заняться. От скуки, должно быть. Нет, скука — не то слово. Ведь я развлекался, как мог. К примеру, брал старую саблю и начинал фехтовать, стоя перед большим, забитым фанерой окном на крытой веранде, а пес с громким лаем носился взад-вперед... Правда, мне это быстро надоедало. Тогда я высыпал на пол в гостиной кучу денег и начинал перебирать монеты и купюры. Каждый день я выдумывал себе новую игру, давал ей название, устанавливал правила, разговаривая сам с собой. Честное слово, господа, мне даже неловко вам признаваться, как я кричал, кидая монету: «Полный вперед, тебе ходить!» — или: «Левый монетчик, ну-ка вдарь как следует!» — и прочие там глупости. В эти моменты пес смотрел на меня оторопело и слегка испуганно, да мне-то что! Я пинками выпроваживал его и оставался один... Потом игра мне надоедала. Тогда я принимался бросать деревянные шары, стараясь попасть между лап пса (мне было интересно посмотреть, как он будет прыгать), но через пять минут я уставал и от этого занятия. Никуда не денешься, господа: мне просто необходимо было оказаться на кухне, у Марии Джузеппы. Что до деревянных шаров, господа, то, если вам не наскучило, я расскажу о совершенно замечательной игре, в которую я играл у входа в дом. От двери во двор ведет наклонный, вымощенный неровными камнями спуск. Так вот, я бросался во двор и бросал пять или шесть шаров в сторону входной двери. Они летели вверх, а потом стремительно катились вниз, и нельзя было пропустить ни одного шара, если какой-то застревал между камней, я должен был выбить его другим шаром. На эту забаву меня хватало чуть подольше, хотя во дворе под жгучим летним солнцем долго не простоишь. Даже в шляпе я выдерживал не более двух часов. А потом? Потом с гиканьем устремлялся на кухню и, обхватив Марию Джузеппу за плечи, громко скандировал в ритм моей нервной дрожи: «Все черти — свиньи, дорогая, дорогая!» Неплохая фраза, правда, господа? Я ею доволен. Думаю, только писатель может выдумать такую. Я за всю свою жизнь ничего не изучал, кроме арабского языка, но все же несколько фраз вроде этой пришло мне на ум. Да, так на чем же я остановился?.. Надо сказать, я вовсе не всегда грубо обращался с Марией Джузеппой. Но, если начистоту, повадки мои не слишком отличались друг от друга и когда я намеревался приласкать ее, и когда хотел побить ради собственного удовольствия. Даже в редкие, случайные минуты спокойствия наше с ней общение неизменно приводило к взрыву. Я человек вообще-то не набожный, поскольку считаю... ладно, о моих взглядах в другой раз. Короче говоря, я при ней либо сквернословил, либо кощунствовал, а она расстраивалась и пыталась обратить меня в веру Христову. Мария Джузеппа умела говорить только на диалекте, из итальянского понимала лишь несколько слов, в основном услышанных в церкви от протоиерея. Вот их-то она мне и повторяла, да как... особенно смешно выходили у нее согласные — так твердо, отрывисто, к примеру: «Нужно посвятить себя служению Господу». «Л» в слове «служению» получалась какой-то сальной. Эти разговоры обычно возникали за столом. Я ел и одновременно читал ей проповедь, рассказывал о страстях Христовых или о жизни какого-нибудь святого, а она смотрела на меня почти в экстазе и сопереживала... но внезапно, подняв бокал, я произносил тост: «За здоровье Вельзевула!» — или еще что-нибудь подобное. Надо было видеть ее физиономию — просто наслаждение! Да нет, господа, вы не подумайте, что я злодей какой! Если она уж сильно огорчалась, я всеми силами старался ее утешить. Помните, я говорил, что когда швырнул в нее тарелкой, то гладил ее по голове только из трусости? Так вот, это неправда. Мне в самом деле бывало ее жаль. А утешить Марию Джузеппу мне не составляло труда: она очень легко переходила от слез к смеху и наоборот: чтобы ее развеселить, довольно было какой-нибудь самой плоской шутки, на какие я только и способен.
А еще бывало так: я обедал, а ее заставлял садиться напротив и рассказывать. Все равно что: мне почему-то становилось не по себе, если она молчала. А это бывало часто, в особенности после того, как Мария Джузеппа поняла: что ни скажи, мне все не по вкусу. Правда, если я ее не прерывал, она мне сообщала массу новостей: о том, что было нынче в булочной, кто в городе умер, и как она купила, предположим, полкило макарон или килограмм риса, и что ей сказал лавочник. Я знал, что все ее считают дурой и обманывают почем зря. Но стоило объявить ей об этом, как она начинала плакать и кричать, что ни разу у меня ничего не украла и целыми днями гнет на меня спину. А затем удалялась на кухню и тихонько плакала там. Сперва я молча злился, но в конце концов все-таки шел к ней, тряс ее за плечо и говорил: «Перестань плакать во имя святой Марины и святого Рокко!» Это ее смешило, и слезы высыхали.
Казалось, у нее в голове всегда есть определенный план действий. И не дай Бог кому-нибудь нарушить этот план! Мария Джузеппа застывала как вкопанная, широко расставив ноги и низко опустив голову, и никакими силами нельзя было сдвинуть ее с места. То есть нет — можно было, но только палкой. Вероятно, поэтому мне и доставляло такое удовольствие принуждать ее к тому, чего она не хотела делать. У нее была страсть к цветам. Она все время выходила в огород, а я из окна смотрел, как она нюхает и нежно гладит цветы. Не знаю почему, но меня это бесило, и я тут же звал ее в дом. Для меня было истинное наслаждение слышать, как она недовольно бубнит, сдвинув брови, когда я заставляю ее смирно сидеть на стуле и терять время.
Мария Джузеппа не выносила безделья, у нее вечно было много дел по дому, отсюда и ее пререкания со мной, что, как я уже говорил, крайне меня раздражало. И впрямь она никогда не сидела сложа руки: только и носится с грохотом туда-сюда, — однако к вечеру оказывается, что почти ничего она не сделала. Я ей постоянно на это указывал, но она меня не понимала. Для нее главное было, что она работает, а приносило ли это какие-либо плоды, ее, казалось, ничуть не заботило. В нашем городке, как вам уже известно, все ее считали полоумной. Причем не думайте, что здесь живут одни обыватели или мелкие сплетники. Нет, это люди весьма широких взглядов: общий прогресс затронул их, как говорится, в полной мере. Мария Джузеппа была дурой не потому, что таковой ее считали окружающие: глупость она впитала с молоком матери, может, потому-то и жила у меня. Как хотите, господа, а я не могу понять, почему женщина, над которой я изо дня в день издеваюсь, продолжает жить в моем доме. Добро бы Мария Джузеппа была слабовольной — так нет, наоборот, она была страшно упряма, я, по-моему, об этом уже упоминал. Если б вы знали, сколько раз я орал на нее и даже бил, требуя, чтоб она не солила пищу, но так и не смог ее переупрямить. Кто знает, зачем я этого добивался, должно быть просто так, из любопытства, ради эксперимента... Но все мои попытки провалились, Мария Джузеппа всегда все делала наперекор: если она сама не была в чем-то убеждена, никому убедить ее было не дано.