Страница 13 из 154
Скажу попутно, что погода опять испортилась. Упрямый дождь или губительная сырость (которую недаром окрестили в тех местах «заразой») почти не позволяли выходить из дома. Непродолжительные вылазки в окрестности я совершал лишь изредка, чтобы не быть застигнутым шальным дозором. Все это вынуждало старика, учитывая его нимало не скрываемое желание доглядывать за мною всякий миг, волей-неволей составлять мне частую компанию. В один из этих дней нас даже подарило снегом, подбитой невесомым пухом изморозью, сплошь убелившей горы на несколько часов. Внутри жилища, сквозь расшатанные ставни, мятежный ветер завывал на все лады, взрываясь иногда отчаянными человеческими вскриками: как в бешеном припадке, они метались от стены к стене, пронизывая дом до самых недр, и вылетали вон через каминную трубу с раскатистым и беспрерывным громыханьем. Разбитым мною стеклам мы подыскали хилую замену из досок: прерывая световой поток, они, однако, не мешали просачиванью в дом тумана. Лениво затекая внутрь, он повисал размытой взвесью меж отсырелых стен и пробирал нас до костей жестоким холодом. Чтоб не окоченеть, мы днями напролет поддерживали в камине большой огонь, дрова и сучья для которого я собирал собственноручно (а также норовил участвовать и в прочих хлопотах по дому).
Неохотно старик дозволил пользоваться своими книгами и предоставил мне хоть мало-мальскую свободу передвижения по дому, по крайней мере между залою и спальней. Я не терял надежды углубить этот маршрут, распространив его на то крыло, где приключился памятный мне случай. Подчас мне было даже совестно навязывать свое обременительное общество тому, кто откровенно в нем не нуждался. Вдобавок я уже никак не мог пополнить стариковские припасы, меж тем как в доме их и так недоставало (вся наша трапеза обыкновенно состояла из капусты, нескольких картофелин, кусочков сыра местной выделки и зачерствелых корок хлеба). В конечном счете я находился в полной власти старика, ведь самый дом был словно создан для всяких козней и ловушек, не говоря уже о верных псах и о немыслимой способности хозяина следить за всем и вся и появляться незаметно. Из этого я простодушно выводил, что и мое присутствие ни в коей мере не являлось для него таким уж нежелательным. Хочу предупредить, что нижеследующие скупые сведения о нем получены не прямо от первоисточника, но на основе личных умозаключений, которые я сделал из его речей, туманных и немногословных, а заодно весьма двусмысленных, обрывочных ответов. Итак, вот что он мне поведал.
Как я и полагал, хозяин мой был родом из местечка С, принадлежал к одной из знатнейших семей провинции и, надо думать, являлся ее последним отпрыском. О ранге этой родовитости я мог судить лишь по одной-единственной примете — короне, что венчала фамильный герб, запечатленный на домашней утвари и мебели. Она пускала девять тоненьких сухих ростков, из коих крайние давали цвет, и относилась (если верить моим умеренным познаниям в геральдике) к редчайшей графской ветви германского происхождения. На вопрос о родовой фамилии:
— К чему она вам, сударь? Вот разве помянуть когда о старике на добром слове со товарищами?.. Ведь рано или поздно вы, сударь, покинете меня, и, верно, навсегда... Помилуйте, мне уж недолго коротать свой век!
Теперь мы находились в старинном охотничьем доме, построенном в их родовом имении (в те времена далеком от теперешнего запустенья) — последнем из пристанищ, оставшемся у старика в итоге многих неурядиц. В С. сохранилось и фамильное гнездо; хотя, быть может, и оно уже разрушено бомбежками, о коих слыхивал хозяин (но от кого?). Давным-давно, отнюдь не из-за нынешней сумятицы, старик уединился в этом доме, покой которого недавно был нарушен (или, как он выражался, «осквернен»); добро (какое?) разграблено нездешними вояками, а что всего вернее, отрядами завоевателя. Когда-то у него была жена, но, как ее он потерял и кто еще входил, а может, входит в его семейство, мне разузнать не удалось: даже невиннейший намек на это ввергал его едва ль не в ярость.
Когда же наша, с позволения сказать, беседа коснулась этого предмета, слово или понятие «супруга» я бессознательно сопроводил несмелым жестом, указывавшим на портрет (в тот миг он словно трепетал от сполохов каминного огня). Глаза хозяина сверкнули страшным гневом, он точно вознамерился пронзить меня своим безумным взглядом или схватить за горло. Буквально непереносимый взгляд. И я потупился. С трудом сдержавшись, он медленно проговорил в своей прадедовской манере:
— Деликатность, милостивый государь, по-видимому, вам не свойственна.
Мне ничего не оставалось, как извиниться и вынести из этого урок на будущее.
С тех пор как я открыл ее портрет, он постепенно становился для меня любимым и желанным образом. Порой он вызывал во мне тревогу, даже страх, но оставался бесконечно близким. Как будто именно портрет, а не хозяин был главным выразителем причудливого духа сего жилища. Часами напролет я созерцал портрет тайком от старика, пытаясь овладеть секретом взгляда, в упор направленного на меня.
Но о каком секрете речь? При всей ее красе она в конечном счете оставалась просто женщиной, в которую лишь мастер сумел вдохнуть иную жизнь, превосходящую, быть может, ее земные силы. Наверное, я был настолько изнурен, что и понять не мог, чем так манил меня портрет. Что толку иногда в досужих рассужденьях? Да, я прекрасно чувствовал, сколь лживо выглядят мои догадки. Художник, от совершенства, по правде говоря, далекий, отнюдь не возвеличивал ее. Наоборот, казалось, она сама водила его рукой, однако же не с тем, чтобы создать шедевр искусства, а как бы запечатлевая свою неповторимость, что простиралась, по-моему, и за пределы ее физического естества. Признаюсь откровенно: мой интерес к портрету был отнюдь не праздным. Я был всецело поглощен судьбой оригинала, каковую по мере сил пытался разгадать — чрезмерно дерзкий и безрассудный замысел, поскольку я почему-то был уверен, что эта женщина мертва. И отрешенно любовался чертами предвечной красоты, ибо предпочитал покойницу старухе.
В один из серых и унылых дней я поневоле пребывал в бездействии. Пришлось мириться с обществом чудного старика, чей буйный нрав внезапно проявлялся в коротких вспышках гнева, немедленно сменявшихся полнейшим безразличием, а также верных псов, меланхоличнейших созданий: когда (частенько) мы оставались с глазу на глаз, они кроили залу мощными прыжками, точь-в-точь как в первый вечер, иль задирали морды, жалобно скуля, и вторили ветрам надрывным воем (мое присутствие им было явно не по вкусу, хотя в конце концов они к нему привыкли, точнее, подчинились воле старика). Былое любопытство и решимость затухали и уступали место одолевавшему меня бесцельному мечтательству.
Мучительная скука в немалой степени усугублялась однообразными причудами хозяина, вначале забавлявшими меня, теперь же откровенно раздражавшими. Подобных странностей у старика имелось множество. Возьму, к примеру, две из них. При нашей скудной пище свободного пространства на столе оказывалось с избытком, однако всякий раз хозяин испытывал потребность отвоевать себе как можно больше места. Он то и дело придвигал ко мне тарелки и судки, солонку и краюшку хлеба. Лишь окончательно разгородив застольные владенья, он упирался в них локтями и как бы успокаивался. Однажды вымыв руки перед трапезой, он уже не мог коснуться вещи грязной или чистоты сомнительной: чтобы придвинуть стул, хозяин поднимал его за спинку сжатым кулаком либо подталкивал одним мизинцем. Хватало и других причуд, помельче. Я принимал их за глухие отголоски уродливого нрава предков — той старомодной властности и утонченности, что, сочетаясь, приобрели в потомке болезненный оттенок.
В тот день задул свирепый ветер, заладил нескончаемый, упрямый дождь. Внутренности дома окутала такая темь, что я невольно стал склоняться к тому или иному плану действий. Нельзя сказать, чтоб охватившее меня томленье унялось, наоборот, скорее, возросло; и не случись события, которого я мог бы ожидать, но все-таки не ждал, возможно, вся эта история и не имела б продолженья. Тот случай, сам по себе пустячный, помог мне выйти из оцепенения. Короче говоря, в наш дом явился гость. Судите сами, это ль не событие?