Красота на земле

Небо все в облаках, смеркается, и Декостера можно узнать только по росту, а горбуна — по инструменту в вощеном холщовом футляре, висящему на нем, словно второй горб. Руж делает знак обождать его. В зеленой прогалине на небе между двух облаков мелькает бледная звезда.

— Ну, вот, — говорит Руж, — я вижу, что на вас можно положиться. — И, подходя к горбуну: — Вы просто молодчина, истинная правда… Спасибо. Я только хотел вам сказать… Ну как, Декостер, с вином все в порядке?

Вино на месте, чего же еще?

— Послушай, — говорит Руж Декостеру, — попридержи немного бутылки. Не надо, чтобы она нас услышала. Мы оба встанем к сетям, а вы (это уже горбуну) садитесь тихонько на эту скамью. Ни звука, пока не готовы, но когда приготовитесь, тогда уж давайте вовсю…

Как распорядился Руж, так и сделали. Горбун был так осторожен, что она не должна была ни о чем догадаться. Он пристроился на скамье у пятна света, лившегося из открытой двери, среди камней — сгусток тьмы в полумраке. Вот он присел, подтянул к себе инструмент, положил на колени и расстегнул футляр, словно мать, раздевающая свое дитя. Прежде чем заиграть, он задумчиво приподнял лицо и пошевелил пальцами в воздухе.

Ничего не скажешь, он был настоящим артистом — Декостер знал в этом толк. Аккорды вырвались наружу, словно ядро из пушки, но во всем этом было и то чувство меры, которое не каждый день встретишь. А сам ведь он — только взгляните: руки ни к черту, пальцы, как у скелета, тело… О теле лучше и не говорить. Но у него была сила весь мир закрутить в танце. Он словно притягивал волны с того конца озера, и они накатывали на берег не по своей прихоти, а по его желанию. Руж попросил его:

— Постарайтесь сыграть что-нибудь, что она знает, что-то оттуда, из ее страны…

Горбун начал с танцевальной мелодии.

А потом…

Ни Декостер, ни Руж не тронулись с места, потому что они и так все отлично видели. Сначала в раме окна за белыми занавесками появилась тень, потом она сдвинулась в сторону, уменьшилась, выросла, руки поднялись к лицу, волосам. Аккордеон расточал гаммы, потоки звенящих звуков, струившихся между пальцами и повисающих в воздухе, словно драгоценное колье, выставленное на продажу. Декостер и Руж не двигались с места, они ждали ее, а она все не появлялась. Тут Руж спросил:

— А бутылки?

Они так и болтались в сумке за спиной Декостера. Тот и не подумал поставить ее на землю.

— Господи! — воскликнул Руж. — Надо быстрей остудить их. — Он взял сумку у Декостера, спустился к воде и обернулся: — А ты живо готовь стаканы!

Руж наклонился и выложил на песок бутылки. Вечер был тихий, и волны набегали на них, ласковые и низкие. Руж присел и положил бутылки одну подле другой. Декостер был уже на кухне. Горбун на скамье даже не поднял лица, — наоборот, он склонился еще ниже и почти касался им своего инструмента, покачиваясь в такт музыке; вдруг он замер, снова начал двигаться в такт… А Декостер в это время искал стаканы в шкафу.

Никто не услышал, как она отворила дверь и вышла; она ступала так легко, словно вообще не касалась земли, но шелест ее юбки, похожей на крыло диковинной бабочки, заставил Декостера обернуться. Он так и застыл на месте со стаканом в руке. Руж как раз встал, опустил руки и замер, позабыв про свой праздничный голубой костюм, белый воротничок, галстук и внушительные усы.

Она стала еще прекрасней. Ее юбка всколыхнулась, одним движением она откинула волосы назад.

Руж хотел захлопать в ладоши, но передумал. Он неловко переступил ногами и сказал:

— Ну вот, глядите-ка… Вот видите, все хорошо.

Декостер поставил на стол стакан, слегка постучал им, и Руж словно проснулся:

— Декостер, надо бы отодвинуть стол в сторонку, будет побольше места… Помоги-ка. Приставим его к двери в мою комнату.

Они переставляют стол.

— А сейчас — мигом за бутылками! — говорит Руж, сам идет за ними и возвращается, неся по бутылке в каждой руке.

Он открывает бутылки, не решаясь на нее взглянуть. Она прислоняется к стене и ждет. Она улыбается, ее зубы блестят. Руж суетится, машет руками, откупоривает бутылки, говорит Декостеру:

— Тут все четыре стакана? Да уж, со стаканами у нас плохо… — Потом кричит: — Эй, месье Урбэн! Вы как, идете? Мы ждем. Давайте-ка чокнемся!

Он наполняет стаканы, в них льется чистое золото, чуть зеленоватое, дивно прозрачное: что ж, этого не отнять у нашей жалкой маленькой жизни.

Руж поднимает налитый доверху стакан:

— За ваше здоровье, мадемуазель Жюльет! Здоровье и благополучие.

Она тоже поднимает руку; он отводит глаза. Вино славное, свежее, терпкое, теплое, оно говорит с вами; он не решается говорить, он не может больше сказать ни слова, он только выпивает за пришедшего к ним горбуна.

Декостер прихлебывает вино, втягивая тощую шею с камушком адамова яблока; между двумя глотками он бросает взгляд на парадный шевиотовый пиджак, белую рубашку и шелковый галстук…

В ту ночь ее разбудил стук входной двери; она услышала, как кто-то тихо идет по камням.

Она не засветила лампу в своей чудесной новой комнате, но лунный свет падал ей на кровать. Бледный свет шел из-за пелены облаков, нависших над перевалом, где, должно быть, уже выпал снег. Без труда можно было увидеть, кто ходит перед домом, всего-то и требовалось отдернуть занавеску. Это был Руж, без фуражки и башмаков, на нем были только штаны и открытая рубаха. В руках он держал ружье, взятое у Боломе. Должно быть, он что-то услышал. Стальные стволы блестели в лунном свете.

Он прокрался в сторону деревни, потом вернулся и прошел мимо окна. Больше она ничего не слышала; он пошел, должно быть, к скале и зарослям камыша.

Глава одиннадцатая

Морис слезал с крыши курятника; он повис на обеих руках, и теперь оставалось только спрыгнуть вниз. Еще не было и десяти, и большой розовый дом был погружен в сон. Хозяин с хозяйкой спали на старой кровати из орехового дерева, прислуга — на еловых или железных кроватях, а нанятые недельные работники — на сеновале. Он связал ботинки шнурками и повесил на шею. Окно его комнаты выходило на задний двор. Рама заскрипела, но его все равно никто не услышит. Морис перекинул одну ногу, потом другую. Он приземлился у самой решетки, натянутой между бетонных столбов: синдик Бюссе любил, чтобы все было солидно и прочно. Кормушки из дерева заменили железными, поставили электромотор в амбаре, купили механическую сноповязалку. Надо идти в ногу с прогрессом.

Юный Морис Бюссе покидал свой дом как раз тогда, когда Декостер начал волноваться за Ружа: тот по секрету сказал ему, что кто-то ночью бродил по берегу. Декостер хотел было пожать плечами, но вдруг подумал, что Руж, возможно, не так уж не прав. Когда он провожал горбуна (а было это уже в третий или четвертый раз), ему тоже почудилось, что кто-то бродит меж деревьев.

Они с горбуном шли вдоль озера и как раз подходили к сосняку, как вдруг Декостер услышал шаги и подумал, что там человек и он крадется за ними. Он ничем не выдал своих подозрений, а горбун, похоже, вообще ничего не заметил. Стояла кромешная тьма. Декостер не стал останавливаться, хотя и не мог избавиться от ощущения, что за ними следят. Небесные светильники были надежно запрятаны в упаковку из облаков, и он не мог ничего разглядеть вокруг.

В другой раз Декостеру случилось идти одному, и он услышал, как кто-то идет ему навстречу по переулку. Человек шел не таясь, но вдруг остановился; Декостер понял, что его поджидают.

— А, это вы, месье Морис.

Перед ним стоял сын синдика, очень воспитанный молодой человек. В темноте нельзя было ничего разглядеть, кроме его светлой соломенной шляпы.

Мальчик учился и оттого был худым и бледным. Его отец, синдик, отправил Мориса в колледж. Каждый вечер он вылезал в окно и спрыгивал на крышу курятника…

Переулок был пуст, но, наученный горьким опытом, Декостер взял Мориса под руку и отвел за сараи, где были свалены солома и сено, а также инструменты и детали машин; из живых существ можно было встретить разве только мышей и кошек, которым все же случалось забыть о прогулках в саду под луной и вспомнить о своем ремесле. Здесь не было лишних ушей, по крайней мере способных понять человека, и глаз, чтобы узнать их в лицо. Оттого-то он и завел Мориса за стену сарая. Тот что-то сказал ему, но Декостер принялся возражать: