Страшила

— Помнишь дело двухнедельной давности, когда в багажнике нашли тело девушки? — спросил я.

— Помню. Дело в юрисдикции Санта-Моники, — сказал он. — Мы лишь немного помогли им.

— Вы тогда взяли некоего Алонзо Уинслоу. Я звоню, чтобы навести справки об этом парне.

— Дело по-прежнему в их юрисдикции, старина.

— Я в курсе, но мне никак не удается связаться с Уокером, а других парней из полиции Санта-Моники я не знаю. Зато знаю тебя и хочу задать несколько вопросов об аресте, а не о деле.

— Что, поступили жалобы на жестокое обращение? Да мы и пальцем этого паренька не тронули.

— Нет, детектив, никаких жалоб такого рода не поступало. Насколько я знаю, все было сделано грамотно. Но мне нужно знать, где жил этот парень, взглянуть на его дом… возможно, поговорить с его матерью.

— Мысль хорошая, но он жил не с матерью, а с бабушкой.

— Ты уверен?

— Во время брифинга перед операцией нам так именно и сказали — с бабушкой. Так что мы выступили в роли больших злых волков, напавших на бабушкин домик. Папаша с ними не живет, а мать то приходит, то уходит и обретается в основном на улице. Наркоманка — что с нее взять?

— О'кей. Тогда я поговорю с бабушкой. Так где, говоришь, находится этот бабушкин домик?

— Ты что — собираешься прокатиться туда на машине и, помахав ручкой, сказать «всем привет»?

Он произнес это с известной долей иронии, и я его понял. Я был белым, и соседи бабушки вряд ли встретили бы мое появление у домика старушки радостными криками.

— Не беспокойся. Я прихвачу с собой кое-кого. Мы их числом задавим.

— В таком случае желаю удачи. Только постарайся провернуть все это в мое дежурство, которое, как известно, заканчивается в четыре.

— Постараюсь. Кстати, ты забыл назвать мне адрес…

— Квартал Родиа-Гарденс. Подожди минутку…

Он положил трубку и отправился выяснять номер дома. Пока выяснял, я подумал о том, что Родиа-Гарденс, расположенный в Уоттсе, — огромный жилой квартал, почти город. И город, надо сказать, опасный. Его назвали в честь Саймона Родиа, художника, создавшего одно из чудес Лос-Анджелеса — башни Уоттса. Но, помимо названия, ничего выдающегося в квартале Родиа-Гарденс не было. Более того, в этом месте наряду с бедностью десятилетиями процветал порок. Здесь свили себе гнездо проституция, воровство, наркомания и часто происходили убийства. Целые поколения местных жителей рождались и умирали в этом квартале, не находя в себе сил или желания вырваться за его пределы. Многие из обитавших здесь людей никогда не видели самолета и ни разу не были в театре или в кино. Да что там кино или театр — они даже на городском пляже ни разу не были.

Бразелтон вернулся на свое место, взял трубку и продиктовал мне полный адрес, добавив, что номера телефона этого семейства не знает. Я спросил, знает ли он хотя бы, как зовут бабушку, и он сообщил имя и фамилию, которые мне уже доводилось слышать: Ванда Сессамс.

Бинго! Вот и звонившая мне женщина. Она или соврала относительно того, что приходится подозреваемому матерью, или полиция, устанавливая степени родства обитателей дома, все перепутала. Как бы то ни было, теперь у меня на руках находился адрес, и скоро я, если так можно выразиться, приставлю лицо к голосу, изводившему и будоражившему меня в прошлую пятницу.

Завершив разговор с Бразелтоном, я повесил трубку, вышел из своей ячейки и отправился в фотоотдел. Там я нашел шефа отдела по имени Бобби Азмития и спросил, нет ли у него в пределах досягаемости какого-нибудь фотографа, работающего на нашу газету на правах свободного художника. Бобби заглянул в свой гроссбух и назвал мне двух парней, которые к отделу новостей отношения не имели и в настоящий момент раскатывали на своих машинах по городу в надежде сделать удачный снимок для украшения одной из газетных заставок. Я знал обоих этих вольных стрелков, в частности, чернокожего парня по имени Сони Лестер, и попросил Азмитию договориться с ним о совместной прогулке по фривею-110 для интересной работы. Азмития согласно кивнул, вызвал машину Лестера, переговорил с ним, после чего сообщил мне, что фотограф через четверть часа встретит меня у главного вестибюля, украшенного глобусом.

Вернувшись в новостной зал и проверив, как продвигаются дела у Анджелы, набиравшей текст статьи, сюжет которой мы почерпнули в отделе нераскрытых преступлений Паркер-центра, я отправился к «запруде» и подошел к столу «своего» заместителя главного редактора. Прендергаст обеими руками печатал план публикаций нашего раздела в новом номере. Прежде чем я успел что-либо сказать, он поднял на меня глаза и бросил:

— Анджела уже заслала мне «патрон».

На нашем сленге патроном назывался план будущей статьи с заглавием и указанием на примерное количество печатных знаков в законченном материале. Ближе к вечеру, когда состоится обсуждение нового номера, редакторы отделов, собравшись вокруг большого редакционного стола, будут на основании заключенной в этих «патронах» информации решать, какие статьи и заметки пойдут в печать, а какие перекочуют на страницы веб-сайта электронной версии газеты. Ну и так далее в том же духе.

— Да, она, похоже, девица хваткая, — сказал я и, с минуту помолчав, произнес: — Хотел поставить тебя в известность, что собираюсь прокатиться в южную часть города, прихватив с собой фотографа.

— Наклевывается что-нибудь интересное?

— Не знаю пока. Но когда вернусь, у меня, возможно, найдется, что тебе рассказать.

— Не возражаю.

Прендо всегда старался протянуть репортеру руку помощи, хотя сейчас, конечно, это уже не имело для меня большого значения. Тем не менее, пока кампания по сокращению штатов и интенсификации трудового процесса еще не набрала силу, он обычно предоставлял репортерам полную свободу в выражении мыслей и никогда не проверял и не сокращал их писаний, особенно у тех, кому доверял. Мне он доверял, так что мы с ним отлично ладили. В частности, я не отчитывался перед ним относительно того, где провожу рабочее время и какую тему разрабатываю. Кроме того, он всегда предоставлял мне шанс доработать свой материал и придать ему законченный вид, даже если поджимали сроки сдачи.

Я отлепился от стола Прендо и двинулся в направлении алькова, где скрывались лифты.

— Четвертаки есть? — крикнул Прендергаст мне вслед.

Я, не оборачиваясь, вскинул над головой руку и помахал ему. Это была традиция. Он всегда задавал мне вопрос о четвертаках, когда я отправлялся в странствия по городу собирать материал для очередного репортажа. Раньше, бывало, репортеры в затруднительных случаях звонили в редакцию из телефонов-автоматов — к примеру, когда оказывались в Чайнатауне. Нынче таксофонами уже никто не пользуется. Даже я. Но посыл понятен: держись и будь на связи, парень. Приятно, хотя и малость сентиментально.

Вестибюль с глобусом на углу Ферст и Спринг считался официальным входом в здание газетного комплекса. Бронзовый глобус размером с автомобиль «фольксваген» вращался на стальной оси в самом центре помещения. На глобусе были отмечены все американские и заморские бюро и представительства «Лос-Анджелес таймс», эти метки представали перед взором посетителей всякий раз, когда глобус делал оборот, хотя в связи с сокращениями финансирования многие бюро и представительства давно уже не функционировали. Мраморные стены вестибюля украшали заключенные в рамки многочисленные плакаты и фотографии, запечатлевшие важнейшие вехи в истории газеты, полученные ею Пулитцеровские премии и портреты сотрудников, ставших лауреатами этой премии. Здесь же висели портреты корреспондентов, павших при исполнении своего журналистского долга. Это был настоящий музей, в который, по моему разумению, предстояло в скором времени превратиться и самой газете. Поговаривали даже, что скоро здание будет выставлено на продажу.

Но меня, если разобраться, волновали в связи с газетой только последующие двенадцать дней. В течение этого времени мне предстояло завершить свой последний проект и написать последний криминальный репортаж.