Час зверя

Он точно знал: в его комнате побывал кто-то чужой. Это не Эйвис.

Оливер осторожно выпустил дверную ручку, отодвинулся от двери, поглядывая вправо и влево. Наконец решился выйти на середину комнаты. Прислушался — ничего не услышал, кроме тихого журчания транспортного потока внизу на Шестой авеню. Вновь, напряженный, внимательный, оглядел комнату. Пробежал взглядом по книгам, от окна до матраса, от лампы до ванной комнаты.

Да, ванная! Дверь в ванную закрыта!

Нет, тысячу раз нет. Какого черта закрыли эту дверь? Мог ли он сам захлопнуть ее? Перкинс не помнил. Наверное, это сделала Эйвис. Да, конечно. Эйвис, похоже, еще здесь…

Не думай об этом!

Не думай! Не думай! Но что, если она здесь, за той дверью. В унитазе. Уставится на него сквозь неуклюжие квадратные очки. Посеревшие губы разошлись в усмешке. Кудряшки светлых волос развились, намокнув в луже ее крови…

Не смей даже думать об этом!

Заскрипел зубами. Дерьмо, дерьмо! Самая обыкновенная дверь, ну, закрыли ее, и что же, так и стоять на месте, уставившись на нее? Смотрит, будто там притаился враг, ишь, и голову пригнул, и кулаки стиснул. Надо подойти к проклятой двери, распахнуть ее — и дело с концом. Отворить эту дверь. Давай же, Олли.

Медленно, тихо он подкрался к ванной.

Ручка двери тихонько повернулась. Щелкнула задвижка. Дверь приоткрылась.

Я тут, Олли. Пришла к тебе. Показать, что они сделали с моей головой.

Застыв на полпути, Оливер следил, как дверь, скрипя, отворяется все шире и шире. Он видел, как из-за нее и впрямь выглядывает человеческая голова. Смотрит в дверную щелочку. Огромные темные глаза пульсируют, словно пытаясь вжаться в дерево.

— Олли? Это ты?

Оливер бросился к Заху. До этой минуты, когда паника ручьем хлынула со дна его души, он и сам не понимал, как тревожится за брата. Он кинулся к нему, занося кулаки, словно собираясь сбить его с ног.

— Зах, идиот, — завопил он. — Какого черта, где ты шляешься, дурак, сукин ты сын?!

Она бежала по коридору. Длинный коридор. Дверь далеко Тень полицейского заслонила квадратик стекла.

Крики за спиной все громче. Нэнси сжимала на бегу свой нож, лезвие легло на тыльную сторону запястья. Голова шла кругом.

«Это не я, — убаюкивали шаги. — Я хорошая девочка. Это не я».

— Осторожней, осторожней, у нее нож! — Это нянечка миссис Андерсон.

— Держи! — пыхтит позади охранник.

Полицейский у входа, по ту сторону стекла — та самая негритянка, которая отворила дверь, впуская Нэнси в больницу. Теперь она вновь распахивает дверь.

«Неужели мне придется убить ее?» — подумала Нэнси.

Но женщина дружески кивнула ей, даже слегка улыбнулась. Нэнси осознала: негритянка снова открывает дверь для нее.

Нэнси рванулась в проем.

Хватай ее! — Крики из коридора.

— У нее нож! Берегись!

В глазах женщины мелькнула искорка понимания, но было уже поздно. Прежде, чем привратница разобрала, что к чему, Нэнси успела проскочить мимо, завернула за угол, помчалась вниз по бетонированному пандусу, предназначенному для машин. Бетонные колонны расплывались по обе стороны, где-то впереди поджидала Ист-Ривер, но сперва — конец бетонной дорожки, асфальт автостоянки, ограда Стой!

Держи!

Прохладный воздух щекочет щеки и горло. Крики позади, кажется, отстают. До конца дорожки всего ничего. Нэнси почувствовала дуновение свободы, но тело уже едва подчинялось ей. Словно бьешься в тумане, словно бредешь по воде. Нэнси разгребала руками загустевший воздух, резала его медным ножом, с трудом всасывала в себя, замедляя скорость, будто какая-то сила изнутри приказывала ей остановиться, толкала назад. Нэнси чувствовала: ей не хочется проходить еще и это испытание. Лучше бы сдаться. Вернуться, опуститься на кровать с белой простыней, увидеть склонившееся над ней ласковое лицо доктора Шенфельда, почувствовать на лбу надежную коричневую ладонь миссис Андерсон. Как она поступила с этими добрыми людьми? Что за человек способен на подобные поступки?

Кто она? Кто она, исчадие ада?

Нэнси продолжала бежать по бетонной дорожке, мысленно повторяя: «Нет, нет! Возвращайся!» Автостоянка оказалась очень широкой, над ней — просторное синее небо, дальше горизонт закрыт кирпичными высотками «Бельвью», а за ними уходит в голубизну шпиль Эмпайр стейт билдинг. «Какой необычный оттенок», — подумала Нэнси, щурясь от неожиданной ослепительной синевы. Очень странное освещение.

Потом она догадалась: утро уже прошло. Она провела в больнице несколько часов. Время перевалило за полдень. Как поздно, как уже поздно…

Спотыкаясь, Нэнси заспешила вперед. Закашлялась, вновь закружилась голова. Глянула назад через плечо. Двое полицейских стоят у дверей больницы, под козырьком. Один из них — тот, «мужской баритон» — наговаривает что-то по рации. Они почему-то не бегут за Нэн. Остались на своем посту. Отпустили ее.

Дорога, огибая забор, сворачивала за угол. Нэнси бежала по ней, стараясь не снижать скорость. Боялась оглянуться: потянет обратно. Ей так хотелось перестать бороться…

Дорожка уходила вверх. Нэнси уже не могла бежать. Она перешла на тяжелую рысцу, понурив голову, движением плеч помогая дыханию. Внизу у реки проносились по федеральному шоссе автомобили. Нэнси казалось, поверх шума моторов она различает отдаленное завывание сирен. Только казалось. Впрочем, ее это не волновало.

Подняв голову, беглянка увидела впереди узкую расселину, которой заканчивалась 29-я улица, зажатая старыми кирпичными стенами больницы. По одну сторону улицы высились колонны, увенчанные траурными урнами.

Нэнси понятия не имела, куда бежит, она просто, пригнув голову, спешила вперед. А эти неотступные голоса: «Восемь часов. Час зверя. Тогда он умрет». Куда ж они делись теперь, когда они так нужны? Притих старый треснутый котелок. Нэнси, все еще задыхаясь, хрипло расхохоталась. Потащилась дальше по аллее, в тени колонн, безликих бетонных урн.

Прислонившись к одному из этих столбов, соскользнула на землю. Осталась сидеть у подножия вновь поднимавшейся вверх улицы. Покачала головой, пытаясь избавиться от ясного осознания всего, что успела натворить. Образы, звуки, слова, даже физические ощущения возвратились, вторглись в нее. Мягкая, нежная улыбка доктора Шенфельда. Зрачки расширились от боли. Поднятое колено врезалось в мягкую плоть между его ног (у вас приступ шизофрении). Волосы-миссис Андерсон зажаты в кулак. Запрокинутое испуганное лицо. Я могу убить вас.Нэнси выронила нож, услышала, как он упал.

Кирпичные стены, высокие узкие окна больничного комплекса. Нэнси прислонилась лбом к холодной колонне, ноги — словно чужие. Над головой, равнодушная, точно сова, урна.

А сирены… сирены все ближе. Судя по звуку, их очень много. Нэнси попыталась вновь рассмеяться, но смех оборвался рыданием. «Я хорошая! — твердила она. — Я же всегда была хорошей».

«Ты такая милашка!» — говорила ей мать.

Наиболее употребительный термин для ряда душевных расстройств, сопровождающихся слуховыми галлюцинациями, устойчивыми представлениями и провалами памяти…

Мама завязывала доченьке волосы цветной ленточкой и приговаривала, какая она. Нэнси верила, что стала красивой. Она ощущала себя красивой.

Воткну и поверну, и ты умрешь прежде, нем успеешь упасть.

Неужели она и вправду это сказала? Тоненьким девичьим голоском? Да, она отчетливо помнит, как ее милый нежный голосок произнес: «Я воткну и поверну…» Что же она за чудовище? Господи, да кто же она? Как ей теперь узнать? Что надобно, чтобы понять, кто ты? Вспомнить прошлое? Увидеть свое лицо в зеркале? Во что я верю? Как меня зовут? Как это распутать?

Час зверя.

Да-да, Час зверя. Нэнси застонала. Приподняла голову зажмурилась, стиснула зубы: держись, держись. Все это — побег из психиатрической клиники; удар, который чуть не лишил доктора его сокровища; нож, воткнутый нянечке в подреберье, — ведь она сделала все это из-за голоса, который звучал в ее голове, из-за слов, значения которых не понимала: час зверя.