Час зверя

К тому времени, когда Зах добрался до нижнего этажа, он весь обратился в молитву. «Пожалуйста, прости, пожалуйста, прости, пожалуйста, прости, прости, прости, прости». Того и гляди выдаст себя от страха. К тому же в брюхе все сильнее урчало, все кишки пришли в движение, вот-вот хлынет понос. Зах понимал: если он сейчас повернет, если вернется домой, в ванную, ему уже не выйти оттуда. Еще одно последействие наркотика — все твое дерьмо превращается в жидкую грязь. Даже если люди Муллигена опоздают на час, они успеют застать его дома, он будет цепляться за край унитаза, за ускользающую от него жизнь. Надо как-то стиснуть, сдавить кишки, продержаться, пока не доберется до Олли.

Зах распахнул дверь. Вышел на улицу. Вот он торчит, полицейский с лицом из непропеченного теста, облокотился на дежурную машину. Как раз выбросил очередной жеваный окурок в канаву. Поднял голову. Мерзкая квадратная рожа. Пластмассовые пуговицы вместо глаз. Уставился прямо на Заха. Зах, оцепенев от ужаса, остался стоять на месте, словно последний придурок. Встретил взгляд полицейского.

Рот копа растянулся в ленивой усмешке.

«Он вычислил меня! — беззвучно вскрикнул Зах. — Иисус, Иисус, я раскаиваюсь, пожалей меня!»

И тут легким небрежным движением полицейский коснулся лба одним пальцем, приветствуя Заха. Зах сразу же догадался: коп затеял маленький флирт! Быстро все просчитав, он застенчиво опустил глаза, смущенно улыбнулся. Ухмылка на лице дежурного полисмена сделалась еще шире. Он выпрямился, прислонившись спиной к машине, мужественно распрямил плечи, обтянутые клетчатой курткой.

Зах затаил дыхание. Он ведь знал: все получится. Страх сменился возбуждением, в паху горячо защипало.

«Господи, вот дерьмо! Сейчас начнется эрекция. Все пропало».

Изысканно семеня ножками, он прошел последние ступеньки. Сердце молотом било в груди Заха. Полицейский приклеился взглядом к его ногам, жадно следя за каждым движением дамы.

Напоследок Зах бросил ему призывный взгляд и пошел себе, по-девичьи бездумно раскачивая на руке красную сумку, шурша спасительно длинной юбкой Тиффани.

Нэнси открыла глаза. Медленно, внимательно огляделась по сторонам и начала плакать в голос.

Она ничего не могла поделать с собой. Просто дала себе волю. Рыдала и вопила, словно была одна в целом мире. Раззявила рот, плотно закрыла глаза. Откинулась, ушла головой в тощий матрас. Тело сотрясалось от рыданий.

«Господи, Господи, неужели это я? Неужели это и есть я?»

Сопела, с трудом втягивая воздух, задыхаясь от рыданий.

Ее привязали к койке посреди узкой комнаты. Нога прикрыли грубоватым серым одеялом. Куртку сняли, рукава кремовой блузки закатали, обнажив руки. Над головой висит капельница, прозрачная трубка тянется сверху к крючку возле локтя Нэнси. В вену воткнута игла. Полоска лейкопластыря удерживает иглу в руке.

Застонав, Нэнси вновь открыла глаза. Сквозь слезы уставилась на белые плиты потолка в расплывчатом флюоресцентном свете. Грудь вздымалась от всхлипываний, упираясь в ремень, прижимавший ее тело к кровати. Слезы не унимались.

Комната, в которой очнулась Нэнси, была длинной, вытянутой — скорее, коридор, чем комната. Полукруглые пластмассовые сиденья вдоль стен. Больничные, голубые, все соединены в один ряд. Почти все мужчины и женщины, рассевшиеся вдоль стены, оказались чернокожими. Они сидели, грузно развалившись на стульях, уронив подбородки на грудь; челюсти отвисли. Погружены в самих себя. Расползлись, словно капли каши, стекшие с огромной ложки. Какой-то седобородый старикан громко напевал, рядом с ним толстуха громко беседовала сама с собой. Напялила футболку с розовой надписью: «Мода бедных и безвестных». Огромная грудь привольно улеглась на круглых складках жирного живота.

— Я все понимаю, — твердила она. — Это ты не понимаешь. Я прекрасно понимаю.

Пациенты психиатрической клиники окружали Нэнси со всех сторон. Она лежит здесь, привязанная к койке, посреди длинного коридора, на глазах у всех этих людей. Нянечкам приходилось поворачиваться боком, чтобы протиснуться мимо ее кровати. Одна из медсестер на ходу улыбнулась ей. «Ах ты, бедняжка психическая». Нэн просто не могла выдержать все это. Отвернулась, насколько могла. Теперь слезы ползли по переносице.

«Неужели это я? Неужели это и есть я?»

Нянечки продолжали шмыгать мимо, волокли белье, подносы, лекарства. Одна провела, поддерживая под локоток, отощавшую негритянку. Больная, уставившись в пол, бессильно шаркала ногами. Нэн следила за ними, пока те продвигались к выходу. Разглядела там полицейского: маленькая фигурка в синей униформе, полностью поглощенная важной задачей: следит за высокой деревянной рамкой, металлоискателем. «С этими психами глаз да глаз», — посочувствовала ему Нэнси. Ни на секунду не отвернешься.

Тут она вспомнила, как визжала, как лягалась, упираясь пятками в пол, как падала на спину, уставившись в потолок, продолжая вопить. Неужели это вправду она? Недавняя сцена поплыла у нее перед глазами, точно тина на поверхности затопившего ее разум болота. «Это — я?» На миг мысль сверкнула молнией, осветив непроглядную топь. Нет, думать чересчур утомительно. Из капельницы в вену сочится что-то успокоительное, какой-нибудь наркотик. Так хочется спать. Любая мысль — точно бочку катишь в гору. Ей в руку вливают какое-то потайное зелье, а она лежит тут, распростертая, совершенно беспомощная. Отравят мозг, заставят вопить и визжать, целые сутки, без остановки. И тогда с ней можно делать все, что угодно. Она же психованная. Психованная, психическая. Психованная, психическая, дура клиническая, курица ощипанная…

Нэнси устало рассмеялась сквозь слезы.

— Христос, Христе, Христе-черт-те-что, — забубнила она. Что, если она и вправду такая? Если она просто забыла, выбралась, удрала из больницы, попала в большой мир…

Да, она любит заходить в конторы, говорить, будто работает там. Какое-то время ей удается выдерживать эту игру, но на самом деле она не в себе. Недееспособна, бедняжка. Голоса, видения. «Спасибо, что доставили домой, офицер».

Что, если вся ее жизнь — лишь сон, лишь мечта о той жизни, какую она могла бы вести, если бы не…

Девица психическая из больницы клинической.

Нэн, полуприкрыв глаза, сонно улыбалась. Столько слез — от них ведь тоже устаешь, верно? Голова тупая-тупая, ватная. И эта мерзкая капельница — разумеется, какое-то зелье. Веки не удержать, дрожат, опускаются…

Нэнси резко распахнула глаза. Сердце часто забилось. Я что, на самом деле уснула? Не припомнить. Не сообразить, сколько времени утекло. Кто-то прикасается рукой к ее руке. Повернула голову. Посмотрела вверх.

Над койкой нависает чужое лицо. Черное, круглое, будто шоколадная луна посреди молочного неба потолка. Низкий лоб темного, лоснящегося мрамора. Огромные, строгие карие глаза.

— Кто вы?

— Тшш, — зашептала чернокожая и похлопала Нэн по руке. Нэн ощутила прикосновение чужой ладони. Поглядела вниз. Ясно, нянечка. Теперь все понятно. Эта чернокожая — нянечка. Белый накрахмаленный халат. Широкоплечая, грудастая. Толстые мясистые руки по локоть обнажены.

— Давай-ка снимем все это, — предложила нянечка.

— Пойста, — шепнула Нэн, пытаясь выговорить «пожалуйста».

Звук рвущейся материи. Нянечка содрала лейкопластырь. Нэн затаила дыхание: из ее вены извлекли длинную-предлинную иглу.

— Как мы себя чувствуем? — заворковала нянечка. — Успокоилась малость? Мне бы не хотелось, чтобы ты откусила мне голову или что-нибудь в этом роде. У меня своих хлопот хватает, верно?

Нэн попыталась кивнуть. Что-то странное происходит с глазами, будто они плавают в воздухе отдельно от головы. На языке такой вкус, будто отведала тухлого соуса.

— Меня звать миссис Андерсон, — пояснила нянечка, — я отведу тебя к доктору.

Экономными аккуратными движениями она развязала узлы, стягивавшие грудь Нэн. Откинула с ног одеяло, отстегнула очередной ремень там, внизу. Еще какие-то застежки, щелканье, скрип, визжат пружины, скрежещет металл. Один Господь ведает, чем там занята эта женщина. Нэнси все равно. Расслабилась, испытывая несказанное облегчение. Тело впитывало свободу.