Час зверя

Но не могла остановиться. Представление уже не зависело от нее. Она могла только визжать и лягаться, мотать головой из стороны в сторону, лязгать зубами. Вот уже приближается человек в белой курточке, холеный молодой врач, остроконечная бородка. Распахнул дверь кабинета, бросил на Нэн один проницательный взгляд, в руке сверкнул шприц. Шприц! Она видела, как он выпускает фонтанчик какой-то жидкости сквозь тонкую иглу, избавляясь от воздушных пузырьков. Из соседней двери выплыли две нянечки, вынесли жуткую на вид одежонку: длинные-предлинные рукава.

«Смирительная рубашка! — догадалась Нэнси. — Шутки кончены. Прекрати, Нэн, скорей прекрати!»

Но она продолжала вырываться. Вид врача и смирительной рубашки, казалось, только подстегнул ее безумие, ее неистовые крики. Нэнси бросилась на пол, тело извивалось, переламывалось пополам в отчаянной попытке освободиться. Ее подлинное «Я» наблюдало беспомощно, как полицейские, сестры, нянечки, молодой врач набросились дружно на вопящую притворщицу. И лишь в последний момент, на самом кончике какого-то последнего нормального нерва, чувствуя холодок и подступающую тошноту, Нэн догадалась, что это вовсе не было спектаклем.

И тут они навалились на нее и прижали к полу.

Перкинсу удалось извергнуть блевотину прямо на пол. Он качнулся от унитаза, подальше от стеклянных глаз отрезанной, все еще изливающей черную кровь головы. Упал на четвереньки, желудок продолжал выплескивать тосты и яйца вкрутую, столь заботливо приготовленные Эйвис. Желтая кашица растеклась по белому кафелю.

Перкинс еще чувствовал рядом женское лицо, запавшие глазницы… его снова вырвало. Застонал, прикрывая глаза. Пополз к двери, продолжая выплевывать кусочки не успевшего перевариться тоста. Обтер рог тыльной стороной руки и пополз дальше. Поскорее убраться. Убраться отсюда.

В холле он сумел подняться на ноги: ухватился рукой за журнальный столик, подтянул непослушные ноги. Отдышался с трудом, дыхание больно резало гортань. Нужно уходить из дома, как можно скорей, и подальше. Вышел на лестничную площадку, вцепился в балясину перил, увидел свет внизу, серый свет из гостиной. Вспомнил, что дверь дома осталась незапертой.

Значит, вот что нужно сделать: выйти через эту дверь. Выйти отсюда, назад в город, милый, веселый, озабоченный городок Нью-Йорк. Найти телефон. Вызвать полицию. Еще раз: выйти…

Перкинс начал спускаться, но тут услышал некий звук, от которого дыхание его пресеклось. Внизу скрипнула половица. Кто-то вошел в дом: шаги…

В первом безумном порыве Перкинс хотел было бежать вниз. Заглянуть в серую дверь, дверь детской спальни. Этот звук… он, наверное, донесся оттуда. Безголовое тело, забытое на кровати, пошевелилось. Встает… выходит в коридор… безголовая фигура в прямоугольнике слабого света.

«Смотри, Оливер. Смотри, что они сделали со мной. Моя голова, Оливер».

И тут он вновь услышал тот же звук. Шаги внизу. Оливер замер, прислушался. Шаги. Кто-то там бродит, осматривается. Медленно, осторожно продвигается вперед. Прошел по кухне. Его пока не видно. Идет к лестнице. Оливер услышал глухое бормотание, несколько тихих неразборчивых слов.

«Боже, они еще здесь».

Оливер попятился прочь с лестничной площадки, назад, в темноту. Заскрипела еще одна половица. «Они еще в доме», — мысленно повторил он. Они, те, кто сделал это. Они еще в доме. Лицо девушки плыло перед глазами, мертвые глаза смотрели из унитаза. Это они принесли ее голову из спальни, через коридор, по лестнице и… За несколько минут до того она еще жила. Девушка, голубые глазки, нежный голос. Она о чем-то мечтала, она жила, радовалась, вплоть до той минуты, когда они приставили остро отточенный нож к ее горлу…

Они еще здесь. Те, кто сделал это. Они здесь, в коттедже. В кухне. Скрип-скрип, подбираются к лестнице.

Перкинс зажал рукой влажный от блевотины рот. Глянул вниз, направо, в сторону темного холла, в сторону старой детской спальни. Потом поглядел налево. Единственный путь к отступлению. Бабушкина комната. Темная дверь. В комнате, должно быть, темно, гораздо темнее, чем в коридоре.

Бросив последний взгляд на первый этаж, Перкинс наконец сдвинулся с места. Быстрыми шагами пересек коридор. Если удастся дойти до этой комнаты, растворить окно… Всего второй этаж, лучше сломать себе ногу, чем остаться наедине с этими.

Оливер замер, прислушался. Заскрипела ступенька — в самом низу. Они поднимаются.

Перкинс осторожно вошел в маленькую комнату. Здесь воздух тоже успел провонять, но все-таки не так несло бойней. Разглядел деревянные ставни на окошке справа. Белесые лучи пробиваются в щели. Померещилось какое-то движение, и Оливер снова замер, но тут же догадался, что видит тень собственного отражения в зеркале на дальней стене. Приглядевшись, узнал и само зеркало, и огромное королевское ложе возле стены. Кресло-качалка. Взгляд Оливера осторожно обшарил комнату. Больше никого, никаких теней.

Смотри, Оливер. Смотри, что они сделали со мной.

Шаги на лестнице. Выше и выше. Оливер поспешно обошел кровать, пересек комнату, направляясь к закрытому окну.

Смотри, Оливер.

Непослушными пальцами вцепился в металлическую задвижку, удерживавшую ставни, Шагов больше не слышно. Черт, где же эти!Легкий щелчок — и крюк отлетел. Перкинс распахнул ставни.

Жесткий, яркий свет ударил в лицо. Бело-голубое небо над коттеджем в стиле Тюдор. Бесшумно паркуется машина в конце аллеи. Женщина, прогуливающая младенца, заворачивает за угол, на Макдугал-стрит… Господи… Туда бы, к свету… Перкинс распахнул двойное окно.

Вдохнул пронзительно-свежий осенний воздух. В последний раз оглянулся через плечо, на дверь. Что-то задержало его. Что-то померещилось. Там, на постели. В страхе поспешно обшарил глазами кровать. Какая-то фигура, очертания? Всего лишь отпечаток. Вмятина от головы на подушке, от тела на матрасе. Кто-то лежал здесь и…

Что-то блеснуло. Перкинс уже собирался отвернуться, вылезти в окно, когда мелькнул этот тоненький лучик света, серебряная ниточка. Там, на подушке, где покоилась голова. Серебряный седой волосок.

Перкинс помедлил мгновение, не отводя глаз от улики.

Тиффани?

Он медлил чересчур долго.

Вновь скрипнула половица. В коридоре, совсем близко. Взгляд Перкинса метнулся к дверям, желудок свело. В дверях показалась фигура.

Где мол голова, Оливер?

Слава Богу — мужчина. Или ребенок. Подросток лет четырнадцати. Помаргивая, вышел на свет. Мальчонка с узким лицом, ямочки на подбородке, коротко подстриженные светлые волосы. В глазах — страх: похоже, он напуган не меньше Оливера. Молча уставились друг на друга. Паренек медленно приподнял руку. Черной искрой заметался солнечный луч на мушке его револьвера. Секунду он молча шевелил губами, потом выдавил:

— Все в порядке. П-ппподнимите руки. Полиция Нью-Йорка. Вы арестованы.

Захари припомнил, как Оливер отыскал его в тот раз в коттедже. С тех пор миновал уже год, даже больше. Зах валялся в старой спальне на полу, возле кровати. Совершенно голый, мускулистое тело купалось в теплом ночном воздухе, плыло в морской воде. На поверхности сознания всплывали разные образы. Кружились, играли, растекались и вновь тонули. Память превратилась в сны. Захари созерцал эти образы, смеясь и плача. Он даже не услышал, как в комнату вошел старший брат.

И вдруг Оливер уже стоит над ним. Сперва Зах решил, что Олли — тоже часть сна. Однако брат был таким шумным, настойчивым. Он не пожелал кружиться, а потом растечься и утонуть. Оливер заорал на Заха, потребовал, чтобы тот поднимался. Зах принялся объяснять насчет чашки, самой обыкновенной чашки для чая. Он все время смеялся: то, что открылось во сне, было так прекрасно. Та самая чашка, которая осталась лежать рядом с мамочкой, когда мамочка упала на бок и умерла. Зах видел ее, она парила в воздухе невысоко над его головой, недорогая чашка кремового цвета с коричневым осадком на самом дне. Только теперь чашка сделалась совсем другой. Не внешне, нет, она преобразилась изнутри. Наполнилась смыслом, и этот смысл соединился со всеми остальными смыслами, со смыслом Вселенной. Чашка вроде как перестала быть индивидуальным объектом, превратилась в узор и вошла в еще больший узор великого бесконечного ковра. Зах принялся объяснять все это брату.