Страница 5 из 18
Людмила Сергеевна Кошкина, завуч и страшная зануда, считала школу, где она преподавала физику, уникальной, а свои заслуги в сфере образования выдающимися. Однако Юля так не думала. Она всегда терпеть не могла Людмилу Сергеевну, а та, в свою очередь, не любила Юлю.
Юля, староста класса, всегда и со всеми была в хороших отношениях – к этому ее обязывало положение, а может, это просто были свойство ее характера. Но на Людмилу Сергеевну это ее качество не распространялось. Юля была воспитанной девочкой, но на уроках физики она не просто разговаривала вслух и грубила Людмиле Сергеевне: она как ни в чем не бывало могла встать посреди урока и, не говоря ни слова, выйти из класса, а потом, также не говоря ни слова вернуться. Людмилу Сергеевну это приводило в бешенство, и она хотела отомстить. Но ставить Юле двойки были не за что. Юля щелкала задачки как орешки. При этом становилась все более неуправляемой.
«А что я могу сделать? – говорил директор, когда Людмила Сергеевна приходила жаловаться на Юлю. – У нее хорошая успеваемость. Она – староста класса». И Людмила Сергеевна уходила ни с чем. «А что думает об этом Кахобер Иванович? – прашивал директор. – Кахобер Иванович – опытный педагог, дети его любят. Поговорите с ним».
«Людмила Сергеевна, дорогая, – говорил Кахобер Иванович, расплываясь в улыбке, отчего его усы шевелились – вы – жертва своей красоты». Он объяснял это так: Юля видит в Людмиле Сергеевне соперницу, потому что Коля Ежов в нее влюблен. Людмиле Сергеевне нравилось такое объяснение, но оно ее не вполне устраивало. И тогда Кахобер Иванович предложил научную версию. «Свойственная этому возрасту раздражительность, – как-то сказал Кахобер Иванович, с важным видом прохаживаясь по классу и по привычке, унаследованной от предков, стараясь произвести впечатление на Людмилу Сергеевну, – неуверенность в себе, тяжелые разочарования – ребенок пытается как-то это объяснить. А чтобы объяснить, он находит врага, человека, в котором видит причину своих несчастий, -так легче. Вы – ее враг». – «Я – враг?!» – И, хлопнув дверью, Людмила Сергеевна выбежала из класса. Оставшись один, Кахобер Иванович улыбнулся в усы, сложил в портфель тетради и отправился домой. Он плотно поужинал, открыл «Психологию подростка» и предался раздумьям. А между тем он мог бы не тратить времени впустую, а просто спросить у Юлю, что она обо всем этом думает. И она бы ответила без церемоний: «Кошкина – стерва". Как раз об этом думала сейчас Юля, забыв про пельмени и про Марину, которая сидела напротив грустная и, как ей казалось, никому ненужная.
– Знаешь, – сказала Марина, – можно, я сегодня у тебя останусь?
– Конечно – спрашиваешь. А папа не обидится?
– Марина равнодушно пожала плечами, и ее лицо изобразило презрение.
Евгений Николаевич не знал, что она собирается в город. Нельзя сказать, чтобы он обрадовался ее приезду: сначала он как будто даже не хотел пускать ее в дом, а потом, затолкав на кухню, нервно смеялся и говорил неестественно громко. Марина сказала, что приехала из-за Юли.
«Вот и хорошо, – обрадовался папа. – Юля наверняка дома. А мама знает, что ты сегодня не приедешь?»
«Что?!»– сказала Елена Викторовна, когда Марина объявила, что едет в город. Она лучше собственноручно убьет свою дочь, чем позволит ей на ночь глядя ехать одной в электричке. «Я позвоню папе; и он меня встретит». – «Хорошо. Но чтобы завтра ты была тут». – «Я приеду через неделю», – сказала Марина.
Елена Викторовна чуть не упала в обморок.
Ей здорово влетело – и все-таки Марина уехала. Папа не слишком ей обрадовался, и это расстроило ее окончательно. Наконец она отправилась к Юле. «У нее Ежов, – думала Марина, пока спускалась с пятого этажа на второй, – ей не до меня. Никому я не нужна».
И она села на ступеньку, закрыла лицо руками и заплакала.
– Знаешь что, – предложила Юля, – оставайся у меня.
Марина смотрела на нее с недоумением. Разве они только что не договорились?
– На все это время, – объяснила Юля, – пока нет папы. Будем жить вдвоем.
– Вдвоем?
В половине первого Марина позвонила папе и сказала, что, пока Юля одна, она будет жить у нее: – Что за идиотская идея?
– Пожалуйста, – перебила его Марина, – когда мама позвонит, скажи, что я пока поживу тут, хорошо?
– Во-первых, мама не разрешит,– сказал папа,– а во-вторых, две маленькие девочки не могут жить вдвоем. И я тоже не разрешу.– Он немного смутился. – Я не разрешаю.
– Во-первых, – ответила Марина, – мы не маленькие.
«А во-вторых, – хотела сказать она, – я не спрашиваю твоего разрешения».
Хотела сказать, но не сказала.
– Пожалуйста. И потом, ты же все время будешь рядом.
– Марина, у тебя есть дом.
– Папочка, пожалуйста.
– Хорошо, – согласился Евгений Николаевич. – но каждый день буду вас навещать.
– Ура! – закричали Юля и Марина.
А Евгений Николаевич сел смотреть футбол – один.
9
Пока Юля была в душе, Марина приготовила яичницу.
– У отца есть женщина, – сказала Марина, когда они сели завтракать.
Юля растерялась. Она встала, неловко толкнув стол, включила газ и поставила на огонь пузатый, сверкающий выпуклыми боками чайник, в котором, как в зеркале, отражались клетчатые занавески и двухэтажный холодильник, похожий на омнибус.
– Когда я вчера пришла домой, она была там. Юля молчала. От ветра занавески шевелились, и казалось, что там, за занавесками, кто-то спрятался и подслушивает.
– Любовница – не иголка, – сказала Марина, ее в рукаве не спрячешь.
И в том, как она это сказала, было что-то колючее и металлическое, какая -то жестокая правда, что-то такое, отчего в одно мгновение мир перевернулся с ног на голову.
Юля представила, как Евгений Николаевич и Людмила Сергеевна в неглиже бегают по комнате и в спешке собирают вещи. Наконец он заталкивает ее в шкаф, накидывает на плечи халат и идет открывать. С него градом льет пот. Он открывает дверь, и тут выбегает Людмила Сергеевна, потому что она забыла в прихожей туфли.
– Ты ее видела? – осторожно спросила Юля.
– Нет, но она была там.
Юля не сразу нашлась что сказать. Засвистел чайник. Юля выключила газ и достала из шкафа банку варенья – подарок Елены Викторовны.
– С чего ты взяла, что там кто-то был? – наконец спросила она. – Видела.
– Видела что? – не поняла Юля.
– Туфли в прихожей и пудреницу у зеркала.
Юля представила, как, слегка откинув назад голову, Людмила Сергеевна пудрится перед зеркалом. Ее отражение и тень на стене в точности повторяют каждое ее движение. Знакомые с детства предметы постепенно привыкают к этой двойственной жизни, к этому отражению, к тени, которая черным пятном легла на обои, потрескавшиеся в углу. И если обои заменить, страшная тень, как чернильное пятно, снова проступит на стене.
– Может, это мамина пудреница? – неуверенно спросила Юля.
– А туфли?
– И туфли.
Разве мало пылится на антресолях старой обуви, поношенной, но вполне пригодной. Елена Викторовна могла достать старые туфли, потому что хотела взять их на дачу, но каблук был слишком высоким, и она передумала. А Марина в суете их не заметила.
– Мамины?
Это на первый взгляд наивное объяснение казалось разумным. Когда-то у мамы были похожие туфли, красные, на каблуке.
– Я об этом не подумала.
– Значит, мамины?
– Мамины? – еще раз спросила Марина, как будто хотела проверить, как это звучит.
Это звучало убедительно. Но на всякий случай Марина сказала: Так я и поверила.
Но она верила. Верила, потому что нет на свете ничего страшнее лжи и предательства. Верила, потому что хотела верить.
10
У всех свои недостатки, но на предательство папа был не способен. Его странное поведение Марина объясняла своим внезапным приездом. Это простое объяснение показалось убедительным, и Марина больше к этому не возвращаться.