Есенин

— Откуда знаешь?

— Все знают! — ухмыльнулся Иван.

— Все?!! — удивился Есенин. — Ну и ну!.. — Он достал бумажник, вынул деньги. — Пропьешь, опять клянчить будешь.

— Учитель, ты тоже пьешь, — начал было возражать Приблудный, но Есенин так зыркнул на него, что тот осекся.

— Ду-у-рак! Я кончаю тем, с чего ты начинаешь! Уловил разницу? Удались! — Он положил бумажки на край стола. Приблудный мгновенно сгреб деньги своей лапищей, зажал их в кулаке:

— Учитель! Ты! Ты!.. Ты добрый! И… веселый! — И, потрясая кулаком с деньгами, отошел к своей компании.

Есенин потянулся к бутылке и снова стал наливать всем. Мандельштам прикрыл ладонью свой стакан:

— Хаим все! — пошутил он. — Мне пора домой. — Он протянул руку: — Спасибо тебе, Сергей! Береги себя!.. Помни: ворон кружит!..

Есенин встал, обнял Мандельштама:

— Помню, Ося!.. Прощай!

Он сел, выпил несколько глотков, грустно глядя ему вслед.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — неожиданно подхватился Эрлих.

— Ты чего вдруг? — нахмурился Есенин.

— Да так. Я же Мариенгофу обещал в «Стойло Пегаса» зайти…

— А!.. Ну-ну! — криво усмехнулся Есенин. Хмель ударил ему в голову. — Ты считаешь, что корабль уже тонет… Ну, бегите… бегите.

Эрлих зло сжал зубы, ощерился в улыбке. Хотел что-то ответить, но, махнув рукой, стал пробираться к выходу.

Есенин поглядел на притихших девиц, улыбнулся: «Ну вот, опять один». Еще никогда и нигде не чувствовал он такого одиночества, как теперь, здесь, в кафе, полном народу. Проститутка, словно почувствовав его настроение, робко положила свою ладонь ему на руку:

— Сергей… Александрович! Вы правда добрый и… веселый!

— Не я веселый, а горе мое весело!.. — кивнул головой Есенин. — Давайте помянем друга моего… Поэт Ширяевец — слыхали? — Девицы отрицательно помотали головой. — Хороший поэт был… и друг… тоже настоящий… не как эти все! — неопределенно махнул он рукой в сторону окружающих. — Представляете… когда его хоронили, рядом на березе, у могил, соловей запел… Это… это лучшее надгробное слово над могилой русского поэта… Понимаете?.. Было пять друзей… один ушел… Лучшие уходят навсегда и безвозвратно. — Из глаз Есенина полились слезы, но он не стыдился их. Глядя на него, зашмыгали носами девицы.

Есенин выпил вина и хрипло вполголоса запел:

Девицы робко подхватили: «Я не буду больше молодым».

Есенин повернулся к компании, где сидел Кусиков.

— Сандро! Сандро! — крикнул он. — Слышь? Гитара с тобой? Дай гитару!

Кусиков обернулся:

— Сергей! Ты чего? Один?! Иди к нам!!

Есенин поглядел на девиц:

— Пойдем, что ли? Там кавалеров много!

— С вами хоть к черту на рога! — обрадовались девицы.

— Сергей Александрович! — понизив голос, сказала та, что пожалела его. — Если захотите, то у меня и комната есть чистая, я тут неподалеку живу… Ну в общем… вы меня понимаете?

— Понимаю! Там видно будет! Как зовут тебя?

— Меня Екатерина, а ее Верка!

— Вот, знакомьтесь: это Екатерина, а это Вероника! — представил Есенин девиц, подойдя к компании Кусикова. — А это… это поэты… Они сами назовутся… Да у вас и сесть-то негде…

— Это мы мигом, — вскочил Приблудный. — Боря, — ткнул он Пастернака, — помоги!

Но тот только презрительно глянул на девиц.

Кусиков усадил Есенина на свое место, а сам пошел вслед за Приблудным, который уже сграбастал своими ручищами столик Есенина и перетащил к своему. Когда Сандро принес еще три стула и все расселись, Приблудный, усадив рядом с собой одну из девиц, представился:

— Поэт Приблудный, будем знакомы!

— Вера, — жеманно подала та руку. — Очень приятно!

— А это вот писатель — Андре Бобер…

— Соболь! Андрей Соболь! — засмеявшись, поправил Соболь.

— Это Сандро Кусиков. Это он написал песню: «Живет моя «отрава» в высоком терему»… А этого вы уже знаете — Сергей Есенин, наш великий русский поэт! Мой ученик!

Все грохнули. Есенин хохотал до слез…

— А что? Я что-то не так сказал? — прикидывался дурачком Приблудный.

— Ну сволочь!.. Ну, Иван! Ты скоро будешь всем говорить, что не ты воевал у Буденного, а он у тебя в ординарцах сапоги чистил.

— Как можно. Мы вместе беляков рубали!

Все опять засмеялись. Пастернак отодвинулся от стола, заложил нога на ногу, всем своим видом стараясь показать, что он выше этого кондового юмора. Держа за донышко на вытянутых пальцах стакан с вином на уровне глаз, он взбалтывал его и, сделав маленький глоток, вглядывался в стакан. Свет от лампочки, проходя сквозь вино, делал его кроваво-красным.

С первых дней знакомства с Есениным Пастернак проявлял к нему особый интерес. При каждой встрече он ожидал, что Есенин непременно оглоушит и его, и других молодых поэтов чем-нибудь неожиданным, вызывающим сложное чувство восторга вперемешку с завистью, удивлением перед огромным талантом Есенина и в то же время глубокую досаду. Хочешь не хочешь, а ведь все они между собой соперники на поэтическом Парнасе.

— Есенин! — заговорил Пастернак, когда все отсмеялись. — Я слышал, как вы тут безапелляционно даете оценки творчеству всего поэтического братства. — Он оглянулся на пришедших с ним молодых поэтов, которые примостились кое-как неподалеку на подоконниках.

— Вон Безыменский, Уткин, Алтаузен, да и другая поэтическая молодежь, мне кажется, давно хотят услышать, что вы думаете по их поводу?

— Перестаньте, Борис! Не заводитесь! Вы же знаете его отношение! — вскинулись Соболь и Кусиков.

— Я-то знаю! И они знают! — не унимался Пастернак. — Но не за глаза, а здесь, при всех! Вслух, так сказать!

Есенин медленно встал. Кусиков вцепился ему в рукав, пытаясь остановить друга: «Не надо, Сергей!» — но Есенин резко выдернул руку.

— Здесь! При всех! И вслух! Я скажу, — начал говорить Есенин, еле сдерживаясь от ярости. — Ваши стихи, Пастернак, — вы ведь про себя хотите услышать, что я думаю? — так вот, я ваши стихи на дух не переношу! Вся ваша поэзия нужна только очень ограниченному кружку читателей… потому что ваши стихи… косноязычны. Кос-но-я-зычны! Их никто не понимает. Народ вас не признает никогда — это я не иронизирую и не шучу!

Пастернак допил свое вино и аккуратно поставил стакан на столик.

— Если бы вы, Сергей Александрович, были более образованны, то вы бы знали, как опасно играть словом «народ». Был такой писатель Кукольник, о котором, я убежден, вы и не слышали. Так вот, ему тоже мнилось, что он знаменитость, признанная народом. А оказалось: «Пу-у-у-к», — сделал он звук губами. Многие засмеялись, а молодые поэты, внимательно следившие за их пикировкой, зааплодировали.

— Не боись, Боря! О Кукольнике я знаю не меньше тебя. Но я знаю также и то, что наши потомки будут говорить: «Пастернак? Поэт? Не знаем, а вот траву пастернак знаем и любим». Это касается и вас, и вашей поэзии.

— Браво, Учитель! — заржал Приблудный. — Трава ты, Пастернак. Полынь горькая!

— А что касается молодых советских талантов, упомянутых вами, — Есенин поглядел на придвинувшихся поближе молодых поэтов, — этих, что ли? Безыменский, Уткин… кто там еще?.. Они гвардия бездарностей, которая копытит на ниве русской словесности и потрясает при каждом удобном случае своим евре…

Кусиков опять предостерегающе дернул Есенина за рукав, но тот досадливо дернулся и продолжил:

— Своим… еврейским происхождением. Это банда! Другого слова для них нет. Спаянная и наглая, как в человеческом, так и в литературном поведении… Так и передайте им! Вон они окружили! А ты!.. Ты! Пастернак!!! — Есенин сжал кулаки. — Так Пастернаком и проживешь!

Последние слова показались Пастернаку обиднее всего. Он тоже вскочил.

— А ты не бронзовей!.. Сергей… Александрович, потому что ты не Александр Сергеевич! — крикнул он визгливо и кинул в Есенина скомканный носовой платок, которым вытирал свои вспотевшие ладони.