Страница 17 из 25
— Я понял, — упрямо наклонив голову, как перед дракой, повторил Есенин.
— Так что поняли?
— Я… Я Божья дудка! — произнес Есенин с отчаянием.
Троцкий опять устало снял пенсне.
— Теперь уже я ничего не понял. Что значит «Божья дудка»?
— Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная. Я сам! Пишу, как дышу. Как говорят мужики у нас в Константинове, «че вдыхаю, то и выдыхаю». Понимаете, Лев Давидович? Северный крестьянин не посадит под свое окно кипарис, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений.
«А этот крестьянин «в цилиндре» не так-то прост… Видно, сколько волка ни корми… — Промелькнуло за стеклами очков Троцкого. — Ну что ж… Дышите, Есенин, дышите… Только не задохнитесь ненароком…»
— Все! До свидания! Надеюсь на вашу крестьянскую смекалку. Думаю, она вам подскажет, «че вдыхать и че выдыхать». Обращайтесь прямо ко мне или к Блюмкину. О нашем разговоре никому не «выдыхайте». Даже Бениславской… Хорошая девушка. Я слышал о ней от своего сына, Льва Седова… Эх, молодость, молодость! До свидания, Есенин, — попрощался Троцкий, демонстративно заложив руки за спину. И добавил вслед уходящему легкой походкой поэту: — Вам бы лучше уехать из Москвы, если предоставится такая возможность.
Выйдя из кабинета, Есенин увидел спешащего ему навстречу Блюмкина.
— Уже поговорили?
— От души. Денег предложил на издание журнала! — побледнел Есенин от ярости, вспомнив разговор с «трибуном революции».
— Я же говорил, — самодовольно ухмыльнулся Блюмкин. — Ну, а ты как?
— А я ни КАК и ни СИК!.. Я просто дышу, Яков Блюмкин, как Божья дудка. Тебе этого не дано понять!
— Нет, я понял. Понял, — озверел Блюмкин, как накануне в гостинице «Савой». — Зря я тебя из тюрьмы вызволил, Есенин, зря! Жалко, осечка вчера вышла, — крикнул он вслед удаляющемуся по коридору Есенину.
— И сегодня тоже, — обернулся Есенин. — Но за тобой это не заржавеет, Яша! Член Иранской компартии… Еще все впереди, я надеюсь! — И не осознавая, где он и кто сейчас вокруг него, или, наоборот, все прекрасно понимая, прочел на ходу, громко, с вызовом:
Глава 5
«ДОМИНО»
Был холодный, ветреный зимний вечер февраля 1924 года. Ветер несся по улицам и переулкам, то затихая, то снова усиливаясь, лохматил лошадиные гривы, вырывал клочки сена с возов. От его порывов хлопали входные двери и гремело оторванное железо на крыше. В свете качающихся фонарей снежные хлопья летели косо, быстро наметая сугробы.
Есенин и молодой ленинградский поэт-имажинист Вольф Эрлих шли по переулку, подняв воротники и придерживая рукой шапки. Есенин, стараясь перекричать вьюгу, шутливо выговаривал ему:
— Вы там у себя кричите: «Есенин, Есенин!..» В сущности говоря, каждое ваше выступление против меня — бунт!.. Что будет завтра — мы не знаем, но сегодня я вожак! Вот! — он вынул руку из кармана и показал массивный перстень, надетый на большой палец правой руки. — Видал?!
— Это же как у Александра Сергеевича?! — догадался Эрлих.
— Точно! Только ты никому не говори. Они — дурачье. Сами не догадаются, а мне приятно…
— Ну и дитё же ты, Сергей! А ведь ты старше меня.
— Да я, может быть, только этим и жив! — засмеялся Есенин и, сделав приятелю подножку, ткнул его в сугроб.
— Дурак вы, Есенин, и шутки ваши дурацкие, — заверещал Эрлих, выбираясь из сугроба.
Есенин снял шапку и стал отряхивать приятеля, поглядывая по сторонам. Когда они шли по переулку, Есенин заметил, как от подъезда дома напротив отделилась человеческая тень и на некотором расстоянии стала следовать за ними, изредка пропадая в подворотнях. «Вряд ли случайность», — подумал Есенин. И сейчас, озорно пошутив над Эрлихом, он уверился в своем подозрении. Человек в кожанке и такой же фуражке, избегая освещенных окон на первых этажах, пряча свое лицо в поднятый воротник, следовал за ними, не приближаясь и не отставая.
— Ну, наконец-то! Все как и обещано! Глянь, Вольф! За нами следят, — засмеялся Есенин коротко и невесело, нахлобучивая свою шапку на самые брови.
— Что за бред? — спросил Эрлих, вытряхивая попавший за шиворот снег. — Не преувеличивай, пожалуйста, свое значение, Сергей! Кому мы нужны? Что, у них других забот мало, за поэтами следить?
— А ты оглянись незаметно, — посоветовал Есенин. — Он давно идет.
Когда они вышли на Арбат, Эрлих обернулся, как бы от порыва ветра и увидел спешащего за ними человека.
— Неужели правда, Сергей?
— А мы сейчас проверим… Давай зайдем, — предложил он Эрлиху, останавливаясь у кафе. — Пусть он померзнет, сука! А мы посидим за кружкой пива с зеленым горошком.
— В этом угаре… стоит ли тратить время? Может быть, лучше в «Стойло Пегаса», — предложил Вольф, косясь на остановившегося в отдалении человека в кожанке.
— Потом в «Стойло»! Иди и не рассуждай! — скомандовал Есенин, распахивая перед ним дверь.
Несмотря на солидное название, «кафе» оказалось убогой пивнушкой. На маленьком подобии сцены артистка, одетая в легкое, без рукавов, с большим вырезом на груди платье, пела хриплым голосом «Ухарь купец, удалой молодец».
— Что, не нравится? — спросил Есенин, садясь за свободный столик, снимая шапку и засовывая ее в карман пальто.
— Напрасно мы сюда зашли, — поморщился Эрлих, оглядывая пьяных посетителей. Он отодвинул пустые кружки и грязные тарелки и положил на стол свою шапку.
— Вот в эдакой обстановке, как здесь, среди звона стаканов, кружек, окурков, помню, сижу я пьяный с Орешиным, Ганиным и…
— Тоже пьяными, — уточнил Эрлих.
— Как ты догадался? Ну вот… А рядом, вижу, голова лежит, заснувшая. Пьяный еврей своей длинной бородой столик вытирает. Может, он действительно положил голову, засыпая, а мне взбрело в голову: «Подслушивает!» А может, Ганин бросил эту мысль, не помню. Ну и началось… Слово за слово, пивом в ухо!
— Как это все старо! — перебил его Эрлих. — Что еврей, что русский, не все ли равно? Особенно когда пьяны.
— Верно! — согласился Есенин. — Все одинаково напиваются и скандалят, но видишь, кому-то надо было подсунуть в это обыкновенное дело антисемитизм. Шутка?! Знаешь, что за это дают?
— Знаю! — ответил Эрлих, оборачиваясь на стук входной двери.
Есенин, увидев вошедшего преследователя, добавил:
— Я теперь знаю, кому и для чего это надо…
Подошел опрятно одетый, в хороший костюм хозяин кафе. Оглядев быстро бегающими глазками Есенина, спросил Эрлиха:
— Будете заказывать? — И добавил по-еврейски: — Вы кто, из наших будете? Что-то вас в нашем заведении впервые вижу.
— При чем тут «из наших»? — застыдился Эрлих.
Хозяин слащаво заулыбался:
— Я это спросил, потому что я сам еврей и хозяин этого кафе. Так будем заказывать?
— Не будем, — поморщился Есенин. — Тут как в хлеву, пошли отсюда, — и он двинулся к двери, Эрлих за ним.
Пройдя мимо повернувшегося спиной к ним человека в кожанке, который сделал вид, что изучает прейскурант на стене, они вышли на улицу и бегом пустились по Арбату, поддерживая друг друга, если кто-то подскальзывался. На перекрестке Никитской и Суворовского бульвара, дождавшись трамвая, вошли в вагон, а в другой на ходу проворно вскочила «кожанка». Мельком взглянув на них, преследователь остался на площадке.
— Неужели правда, Сергей? — помрачнел Эрлих.
Есенин сидел в дребезжащем трамвае рядом с Эрлихом, смотрел в заиндевелое окно, молчал, грустно раздумывая. «Начавшаяся слежка не может кончиться ничем… она к чему-то приведет… Да! Веселого мало. Судьба, кажется, показывает норов, не подчиняясь моим желаниям!»
— О чем задумался? — толкнул его плечом Эрлих. — «Кожанка» тревожит?