Страница 8 из 116
— Да… да… Бумажка ничего себе. Они собственно, правильно пишут.
— Вы думаете? — неопределенно протянул министр. — Ну, ладно. Господин Звездич, распорядитесь.
Секретарь взял бумагу и уверенно понесся с ней куда-то.
А новый министр подумал:
«Боже, как все эти дела непонятны… Какой-то Иероним Бутыкин, какие-то параграфы… Почему они все понимают, а я ничего не понимаю?»
Он свесил голову и застыл в нетерпеливой выжидательной позе…
Министр помялся немного, побарабанил пальцами по столу и, взглянув с некоторым сочувствием на покорно и печально согбенную, молчаливую фигуру, встал из-за стола.
Отвел в сторону второго секретаря и шепнул ему:
— Послушайте!.. Дайте ему какую-нибудь работу… Что же он так сидит?!
— Что же я ему дам, ваше высокопревосходительство? Будь он столоначальник, а то — министр, ведь!
— Придумайте ему какую-нибудь ведомость, что ли.
— Зачем?
— Ну, покажите ему, мнения спросите. Все-таки ему веселее будет.
— Поздно уж сегодня. Четверть часа до конца присутствия осталось. Пусть уж так досидит.
— Жалко ведь человека.
— Да уж не хотел бы я быть на его месте.
Министр приблизился к своему коллеге и ласково сказал:
— Устали? Ну, вот уже и присутствие кончено. Пора расходиться. Ступайте, отдохните.
Новый министр облегченно вздохнул и стал радостно собираться домой.
— Завтра когда приходить? — спросил он.
— Попозже можно. Это не важно.
— Слушаю-с.
Идя по улице, новый министр встретил товарища.
Поздоровался.
— Послушай, — сказал товарищ. — Как это тебя угораздило под трамвай попасть?
— Как попасть? Я не попадал!
— А руку-то тебе правую где искалечило?
— Разве она искалечена?
— Я думаю! Ты подал мне всего два пальца я и думал, что остальные колесом отхватило.
— Ты все шутишь, — солидно возразил новый министр, — а я еле на ногах стою.
— Почему?
— Ведь я министр — поздравь. Работы — уйма! Ты думаешь, государственные дела — это фунт изюму!..
Благородная кровь
Вы хотите знать, что это было за существо? Лошадь. Самая обыкновенная лошадь.
Ее пол?
Мерин.
Цвет?
Сивого цвета она была.
Одним словом, это была любимая лошадь Вильгельма Гогенцоллерна.
Когда я впервые наткнулся на нее, она уже умирала. Вся кожа на спине и на боках то ходила большими, странными волнами, то сотрясалась мелкой дрожью, а глаз — выпуклый и добрый — был уже покрыт холодным голубоватым туманом смерти… И галицийское поле, изрытое тысячами ног, пыльное, неприветливое, было её предсмертным ложем.
— Умираешь? — тихо спросил я.
Её бока раздулись и снова тяжело опали.
— Умираю, так точно, — ответила она, как ответила бы на ея месте всякая дисциплинированная немецкая лошадь.
— Ранена?
Она с трудом пожала плечами.
— С ума ты сошел, что ли? Как я могу быть ранена, если я носила на себе самого Вильгельма Гогенцоллерна. Да мы за сорок верст к линии огня не приближались… Шутка ли!
— Опоили?
Как ни плохо было ей, она отвернулась, прыснула в копыто и потом, запрокинув голову, стала ржать надо мной — не скажу: как лошадь, потому что сравнение это в данном случае совсем неуместно.
— Опоили?!! Меня-то? Кхе-кхе!.. Ничего более ядовитого, более насмешливого ты не мог бы сказать… Опоили! Да я и умираю-то от жажды! Умираю, потому что уже несколько месяцев принципиально ничего не пила. Умираю, потому что доверчива уж я очень.
— Что ты там бормочешь о принципах! — недовольно проворчал я. — Еще того недоставало, чтобы у какой-то несчастной лошади были свои принципы!
Она чувствовала себя так плохо, что даже не обиделась.
— Слушай… — шепнула она мне на ухо, с трудом приподнимая голову.
— Ну?
— Я что-то хочу у тебя спросить…
— Ладно. Спрашивай.
— Ты не обидишься?
— Ну, да Бог с тобой. Говори.
— Послушай… Правда, что у вас, у людей, есть выражение: «врет, как сивый мерин»?
Избегая её пытливого взгляда, я отвернулся и, найдя на земле какую-то чахлую соломинку, стал обкусывать ее.
— Правда?
— Ну… правда.
— Так смотри же, голубчик: я сивая?
— Пожалуй, что и так.
— Мерин я, черт возьми, или что я такое?
— Не без этого, — неопределенно отвечал я, делая вид, что с аппетитом доедаю соломинку.
— Прекрасно. Значит, мы можем непреложно установить, что я именно и есть сивый мерин?
— Ошибка тут едва ли возможна.
И опрокинувшись на спину и скрестив ноги на груди в порыве возмущения, спросила лошадь с нечеловеческой иронией в голосе:
— Значить, по-вашему, я идеал вранья? Значит, смысл и цель моей жизни только в том, чтобы врать?!
— Тебе не хорошо, — попытался я деликатно замять разговор. — Вредно волноваться.
Она усмехнулась.
— Какая разница? Ведь я, все равно, через несколько минут протяну ноги. Надеюсь, что хоть я сивый мерин, но этому-то ты поверишь?..
Она была слишком умна для лошади. Мне стал представляться совершенно с иной стороны поступок того римского императора, который посадил лошадь в сенат, в качестве председателя.
Что касается моей лошади, то сейчас нельзя было разобрать — смеется она или кашляет.
— Что с тобой?
— «Врет, как сивый мерин»… Уморить вы меня хотите от смеху. Скажи ты мне теперь вот что: когда император дает какое-нибудь слово, — можно ему верить?
— Безусловно! — горячо вскричал я.
— Вот так же думал и я — глупый сивый мерин!.. Увы!.. Это будет стоить мне жизни.
— Да что с тобой?!
— Я умираю от жажды!
— Почему?! Ведь вон же недалеко речка. Она насмешливо оскалила зубы и взглянула на меня с непередаваемым выражением. — Какая?
— Что какая? Речка? А черт ее знает. Ее даже на двухверстной карте нет.
— То-то и оно. А мне, братец ты мой, Нева нужна!
— Еще чего выдумай.
Она с трудом приподнялась на сгибе передней ноги и посмотрела честными глазами в мои глаза.
— Послушай! Если десять месяцев тому назад император Германии выходить вдруг перед фронтом, держа меня под уздцы, и говорит громогласно, так что все слышат и я слышу: «Солдаты! Я вас приведу в Париж! Даю вам слово. Не пройдет и двух недель, как я буду поить свою лошадь водою Сены!» — должна я этому верить или нет?
— Гм… Конечно, если он при всех дает слово…
— То-то и оно. Жду я честно и аккуратно две недели, просыпаюсь утречком ровно через две недели и что же! Начинают поить меня — знаете из чего? Из ведра около какого-то деревенского колодца! Как я ни фыркала, ни отворачивалась, ни лягала конюха, это животное все-таки вкатило мне всю порцию. Смолчала я. Затаила обиду. «Нечего сказать, думаю. Сами говорят: „врет, как сивый мерин“, а сами-то…»
— Ну? Дальше!
— Хорошо-с. Проходит некоторое время… Однажды смотрю опять тащит меня по шаблону под уздцы, опять речь, опять: «Солдаты! Мы идем на Калэ, а оттуда прямая дорога на Англию! Не пройдет и трех недель, как я буду поить свою лошадь водой из Темзы». — «Ладно, думаю, слыхали». Однако, ты знаешь, сказал он это таким тоном, что я даже в сомнение пришла. Все-таки, думаю, император. Не будет же он врать, как… (снова ея голос зазвучал убийственным сарказмом) как сивый мерин!
— Вам нельзя волноваться, — мягко напомнил я.
Она отмахнулась хвостом, как от овода.
— Отстань. Ну-с… Так что же ты думаешь? Проходить три недели, проходить четыре недели, — хоть бы капелька темзинской воды у меня во рту была! Опять надул. Два месяца тому назад вдруг опять хватает меня под уздцы, тащить куда-то. Сразу догадалась я, в чем дело: опять врать ведет. И удивительная вещь: почему он без меня врать не мог? Почему, когда он начинал врать, обязательно нужно меня под уздцы держать? Вдохновляла я его, что ли? Или думал он втихомолку все на меня свалить? Рядом, моль, стояли — неизвестно, кто из нас двух говорил. Прямо поразительный человек… Как врать, так меня за шиворот, — лучшей ему компании не надо.