Страница 94 из 110
— Петух! А Бог его знает… Видишь, вон, еще дядя идет.
— Ой, смотри: он этого, который в щелочку смотрит, палкой бьет. Зачем это он?
— За то, что тот по песку валяется. Видишь, никогда не нужно по песку валяться.
Хронологически мое соображение было не совсем правильно: следствие у меня было впереди причины — подсматривавший господин сначала получил удар палкой, а потом уже повалился на песок. Но простодушный ребенок свято мне верил.
— Ага! Он, значит, раньше валялся по песку, а тот это увидел и говорит: «Ты зачем это?» И палкой его побил. А куда это они бегут?
Я решил идти по раз намеченному пути:
— Чай пить. А то опоздают — мама бранить будет.
— А вот смотри — первый-то опять идет обратно.
— Ну да же! Его оставили без чаю за то, что он по песку валялся. Так, брат, поступать не полагается. Этак всякий будет по песку валяться — так что ж оно получится…
— А вот смотри — она уже из этого домика выходит уже в платье… А ты говорил — мама ей не дает.
— Да, конечно! Она, видишь ли… Гм! Нехорошая женщина. Она украла это платье.
В этот момент молодой повеса, скрывавшийся за кабинкой, выскочил из-за угла, бросился к вышедшей даме и, обняв ее, впился ей в губы страстным поцелуем.
— Что это он? — забеспокоился Жоржик.
— Она его дочка, понимаешь? Он ее любит. Это ее папа. Ну, значит, любит и, как полагается, целует.
— А вон смотри: опять тот бежит. Опять ее папу палкой бьет. За что?
— Он это не бьет, видишь ли. А так просто. Тот по песку давеча валялся, ну, костюм, конечно, в песке — вот тот и выколачивает. Это его слуга. Понял, брат?
— Понял, брат, — кротко согласился Жоржик.
— Как можно поручать ребенка такому кретину, — искренно удивился кто-то сзади.
— Жоржик! — громко заметил я. — Когда ты вырастешь, так не будь дураком и старайся понять следующее: то, что подходящее для взрослого, не всегда подходящее для маленького.
Сзади из темноты неизвестный голос возразил:
— Знаете, Петр Иванович, я не понимаю: если детям такие картины не подходят, так почему взрослые остолопы водят их сюда?
Кровь во мне закипела.
— Жоржик! — сказал я. — Обрати внимание на то, что самая худшая порода ослов, это та, которая…
— Смотри-ка, — перебил Жоржик. — Папа побежал, а его слуга остался с ней, с его дочкой. Смотри, она плачет, становится перед ним на колени. К чему это?
— Ну, как же… Неужели ты не понимаешь? Она бегала голыми ногами по песку, могла простудиться… Вот слуга на нее и кричит.
Мне решительно не везло с объяснениями: в тот момент, когда «слуга» кричал на коленопреклоненную «дочку», она вскочила и бросилась в его объятия.
— Что это он ей делает? — спросил сбитый с толку предыдущими объяснениями Жоржик.
— Кусает ее. Видишь, укусил ей щеку… теперь ухо… губу… в глаз теперь вцепился.
— Чего же она не плачет?
— Ну, что она, маленькая, что ли! Терпит. Вот и ты теперь старайся — если ушибешься или что другое — не плачь. Видишь, она даже улыбается.
— Смотри-ка, они уже дома… А вот слуга под еённую кровать лезет; — зачем?
— Ну, это уже они спать ложатся, уже, значит, кончено. Пойдем, брат.
— А давай, брат, до петуха посидим.
— Поздно уже будет, какие там петухи. Пойдем!
Я вскочил и, стараясь заслонить от Жоржика совсем разнуздавшийся экран, повлек доверчивого малютку к выходу.
Вдогонку нам несколько голосов сказали удовлетворенно:
— Давно бы так!
Поднимаясь по лестнице, мы увидели парадную дверь квартиры Жоржика открытой. На пороге стояла горничная, припавши к швейцару и впившись губами в его бритую щеку.
— Кусаются, — сказал Жоржик. — Вот еще дурные.
Горничная подавленно взвизгнула и умчалась, а мы прошли в столовую, из столовой в кабинет, из кабинета в будуар, и тут я на пороге, тихонько откинув портьеру, задержал Жоржика.
— Тссс! Не мешай, Жоржик, не надо. Мама занята. Пойдем лучше сюда, в столовую.
— А что мы будем тут делать? Скучно. Я хочу к маме.
— Не стоит, Жоржик. Люди — звери, Жоржик… Знаешь, что, брат? Мы сейчас вдвоем, а теперь я один — видел: им ничего не стоит укусить совершенно постороннего человека.
— Не люблю я, брат, когда кусаются, — согласилось со мной это покладистое дитя.
И мы долго сидели в темной столовой, прижавшись друг к другу…
О русских капиталистах
Дуракам на поучение, людям среднего сорта на потеху, умникам на одну минуту тихой задумчивости — расскажу я нижеследующую правдивую историю…
Кошкомоев получил по наследству двадцать тысяч… Эти двадцать тысяч сделались любимой темой его разговора:
— Хорошо иметь двадцать тысяч. Сидишь ты себе, где хочешь, палец о палец не ударяешь, и что же! Имеешь в год тысячу рублей процентов.
И неизменно заканчивал:
— Жаль только, что у меня не сорок тысяч.
— Почему?
— Потому что тогда я имел бы две тысячи в год.
— Тогда, — советовал ему кто-нибудь из друзей, — тебе бы нужно было пожалеть, что ты имеешь не шестьдесят тысяч.
— Почему?
— Три тысячи имел бы в год.
— А ведь верно!
— На твоем месте, — говорил все тот же сообразительный приятель, — я бы не ограничился какими-то жалкими пятью процентами, а затеял бы какое-нибудь дело. Процентов сорок можно было бы получать.
— Да что ж, — поглаживая усы, говорил Кошкомоев.
— Если бы подвернулось верное дело, я вошел бы в него.
Кроме Кошкомоева жил на свете еще один человек — Ерыгин.
Не следует дурно отзываться о людях. Поэтому о Ерыгине можно сказать только то, что он был деловым человеком по преимуществу.
Однажды он приехал к Кошкомоеву и сказал:
— Нынче такое время, что инициатива должна приходить на помощь и на службу к капиталу. Согласны вы с этим?
— Совершенно, — кивнул головой капиталист Кошкомоев, играя пальцами.
— Вот мы уже почти и договорились? — весело усмехнулся Ерыгин. — Дело вот какое: если вы вложите в него тысяч пять или восемь капиталу…
— Лучше пять, — перебил Кошкомоев с самым деловым видом.
— Ну, пять. Ладно. Так если вы вложите в это дело пять тысяч, вы получите на них процентов 80 в год.
— Значит, четыре тысячи получу?
— Ясно.
— Вы меня заинтриговали.
— А еще бы. Ну, слушайте, что я вам скажу. Читали ли вы когда-нибудь, что в Америке существуют этакие, знаете, сельскохозяйственные мортиры, из которых во время засухи стреляют в небо.
— Как же! календарях об этом часто говорится.
— Ну, вот видите. Даже в календарях. Принцип этой стрельбы из пушек по небесам тоже вам ясен: благодаря сотрясению воздуха в верхних слоях атмосферы происходят изменения…
— Атмосферические.
— Чего-с?
— Я говорю, изменения… атмосферические. Происходят.
— Совершенно правильно. На небе постепенно собираются тучи, и в конце концов возникает дождь.
— Да, это все верно. Возникает.
— Хорошо-с. Известно ли вам, что в настоящее время происходит громадная мировая война?
— Бесспорно.
— Ну вот. Теперь я хватаю быка прямо за рога: хотите вы где-нибудь под Минском совокупно со мною открыть большую фабрику зонтиков?
Оба — и гость и хозяин — откинулись на спинки кресел и, разинув рты, поглядели друг на друга. Первый поглядел победоносно, второй — изумленно.
— Зо… зонтиков?
— Да!!
— Фа… фабрику?
— Ну да!
— Понимаю, — кивнул головой хозяин. — Предвидите громадные дожди в том районе. Зонтики — нарасхват!
— То есть как быстро один умный человек понимает другого умного человека! — умилился Ерыгин. — Вы тоже умеете хватать быка за рога. Вы сразу поняли, что при такой пальбе стране грозит потоп и единственное противоядие против него — это зонтики, целый лес зонтиков!!
Потрясенный, с влажными от слез глазами, Кошкомоев обнимал Ерыгина.
— Дорогой мой! Само небо прислало вас ко мне.