Американская оккупация

Труди спросила, кто такая Мари-Жозе.

— Дочь бакалейщика, которая встречается с сержантом Каберрой.

При этих словах у Патрика сжалось горло. Он отошел и принялся разжигать костер из собранных веток. Потом раскрыл свою велосипедную сумку и вынул оттуда завернутых в газету лягушек, которых наловил для него Марк, новый главный обрядник. Патрик разрезал пополам маленькие тушки. Сорвал две ивовые ветки, очистил их от листьев и сполоснул в реке. Сняв кожу с лягушек, он нанизал их на эти прутики, еще раз промыл в воде и осторожно уложил на две рогатины над огнем.

—  I’ll never eat that.(Труди Уодд предупредила Патрика Карьона, что никогда в жизни не станет есть это).

Патрик возмутился: ведь она сама попросила его приготовить лягушек. Ей страшно хотелось узнать, каковы они на вкус.

— Ты непременно должна попробовать!

Труди лишь пожала плечами. Встав на колени, она внимательно разглядывала подобие вертела, который Патрик соорудил над костром.

— Вы, французы, во всем подражаете нам! — объявила она на своем американском.

Патрик изумленно вытаращился на нее.

От лягушачьих окорочков Труди решительно отказалась.

Патрик вынул из сумки бутылку виски, но Труди не захотела пить из горлышка.

— Слушай, а почему тебя зовут Пи-Кей? — спросила она со своим американским акцентом. — Ты что, из партии коммунистов?

— Это просто мои инициалы. Патрик Карьон. Пошли купаться!

Патрик встал и начал снимать брюки.

—  Water’s too dirty! — воскликнула Труди с неподдельным испугом. (Ни за что! Вода грязная!)

И она смущенно объяснила, что боится подцепить полиомиелит:

—  I’m afraid I’ll catch polio.

Патрик нахмурился. Сидя на илистой земле в спущенных штанах, он расшнуровывал ботинки.

На нем были ярко-голубые нейлоновые облегающие плавки, которые мать купила ему в Париже. Он бросился в реку и поплыл. Когда он вышел из воды, намокшие плавки тесно обтягивали его напрягшийся член.

—  That swimsuit makes your balls stick out. It ’s disgusting!— со смехом сказала Труди. (У тебя в плавках член выпирает. Фу, гадость какая!) И добавила: — I can do that too!(Я тоже так могу!)

Она подняла юбку, туго натянула свои трикотажные трусики, так что под тканью обозначилась щель между ногами, и провела по ней пальцем.

—  Does that excite you? (И вот это тебя возбуждает?)

Патрик подошел было к ней, но она его оттолкнула. Уперлась ему в грудь вытянутой рукой и держала на расстоянии. Тогда он улегся перед ней на илистую землю.

Стоя над Патриком и искоса поглядывая на него, Труди тихо рассказала, что однажды видела, как ее родители занимаются любовью. Любовь похожа на электрический стул. Или на удары хлыста, под которыми тела корчатся и извиваются.

—  I have to get you a decent swimsuit.(Труди Уодд пообещала купить Патрику Карьону новые плавки и спросила, может ли он представить себе Элвиса Пресли в таких, как у него).

Патрик молча повернулся к ней спиной. Он не ответил. Обиделся.

Спустя несколько минут Труди положила руку на его голое плечо. Она сказала:

—  Don’t get mad! Come back! Talk to me! Come talk to me! Women aren’t animals. We aren’t frogs.(Ну хватит уже! Поговори со мной! Поговори! Женщины ведь не животные. Мы не лягушки).

Они приплыли обратно. Труди села на свой желто-бело-голубой велосипед и уехала, не дожидаясь, пока Патрик привяжет лодку.

Он совсем не понимал Труди. Да и сам себя не понимал. Он был на два года старше, но почему-то остро реагировал на любое ее замечание. Она могла быть и резкой до грубости, и утонченной, и серьезной. Ее кожа выглядела то розовой, то восковой. Она полностью выщипывала себе брови. Обожала географию, помнила наизусть все страны мира с их столицами, населением, национальным доходом и часовыми поясами. Она невольно унижала его излишне откровенными речами. Однажды, танцуя с Патриком медленный фокстрот, Труди положила голову ему на грудь и, словно в шутку, стала щипать его ягодицы; она то приникала к нему всем телом, то отстранялась. Потом сказала:

—  Look! You’re a clever dog. Your prick’s comin’up as I pinch your bottom.(Смотри-ка, ты прямо как дрессированная собачка. Ущипнешь тебе зад, и хвостик поднимается).

Он покраснел. Он не знал, что ответить. Сидя у себя в комнате, он мечтал о ней и проклинал ее. Рядом с ней Патрик Карьон казался себе грубым неотесанным крестьянином, дикарем, негром, французом. Ему казалось, что пора все начать сначала, преодолеть бурлящий встречный поток, безразличие, бессмыслицу и страх. Пора возродиться.

И вот для группы, состоявшей из Франсуа-Мари Ридельски, Антуана Маллера и Патрика Карьона, наступил великий, роковой, страшный день 12 июня 1959 года. В тот день они записывали в студии американской базы виниловый диск на тридцать три оборота.

Они смотрели на американских солдат-техников за пультом. Тут же дежурили ребята из военной полиции.

Их разделяла стеклянная перегородка. Их разделяли шесть тысяч километров.

Риделл и Мэл каждые три четверти часа выходили, чтобы тайком от полицейских выкурить по «косячку» в туалете рядом со студией. Трубач Огастос и саксофонист Мэл были в США известными музыкантами. Они уже записали множество дисков. Перед каждой записью они репетировали некоторые отрывки. К концу второй репетиции Франсуа-Мари, уже вконец обкурившись, вступал лишь время от времени. Патрик играл яростно и самозабвенно; на голове у него красовалась красная шерстяная шапочка. Уилбер Хамфри Каберра, по другую сторону стекла, комментировал исполнительский стиль каждого по очереди. Положив ноги на пульт, он нес какой-то бред, и Риделл страшно бесился, хотя больше никто не обращал на это внимания.

Вдруг они увидели, как Уилбер вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

В будку вошел генерал, за ним полковник Симпсон и адъютанты. Все солдаты проворно встали и отдали честь. Уилбер замер, высоко вздернув подбородок. Мэл и Огастос заметили генерала сквозь стекло и первыми отложили инструменты. Пошатываясь, они тоже вытянули руки по швам. Маллеру пришлось тряхнуть Риделла за плечо, чтобы тот перестал играть.

Риделл перестал. Но с табурета не поднялся. Он вынул из кармана куртки подаренный Патриком железный гасильник с тремя колпачками и начал сосать один из колпачков, продолжая рыться в кармане.

Полковник продемонстрировал начальнику генштаба студию звукозаписи, которую по его приказу разместили здесь для американских военных. Вскоре генерал, полковник и их свита удалились. Музыканты играли с самого утра. Этот визит сбил их с темпа. Одуревший от наркотиков Риделл отложил гасильник и достал очередной «косяк». Огастос, который все еще стоял навытяжку, выхватил у него из рук сигарету и торжественно объявил:

—  Folks, this is the apehead talkin’to ya. A slave’s talkin’(С вами говорит обезьяна, господа! С вами говорит раб).

—  Ain’t по slaves по то’, boy(Рабства больше нет), — возразил ему Мэл.

—  V’all believe that? Ya buyin’ that shit, Mel?(Ты так думаешь? Ты в самом деле так думаешь, Мэл?)

—  I reckon I ain’t.(Нет, не думаю), — признался Мэл.

—  Awrighty! So this here slave’s go